В поздний час, когда Навроцкий садился за пианино, Лотта уже не ложилась спать, а, заслышав его игру, накидывала на плечи шаль, спускалась вниз и тихо устраивалась в кресле напротив небольшого камелька, который он топил в прохладные вечера. В оконном стекле в причудливом смешении медленно качались тёмные силуэты древесных крон, вздрагивали огни канделябра, трепетали бледные лоскутки ночных бабочек. Иногда слышался тихий скрип приоткрывшейся форточки и шелест листвы, точно старый скряга, открыв сундучок, копался в своих сокровищах. Всё это, сливаясь с печальными звуками музыки, навевало на Лотту приятную грусть, неясное ощущение блаженства. Косца она входила к Навроцкому, он, не переставая играть, приветливо кивал ей и некоторое время поглядывал в сторону кресла, в котором она устраивалась, грациозно подобрав под себя ноги. Но вскоре музыка так увлекала его, что он совсем забывал о своей гостье, лицо его делалось серьёзным и отрешённым, кисти рук летали над клавишами, как два неутомимых ангела, и казалось, это не он извлекает из инструмента звуки, а музыка, уже существующая, растворённая от века в эфире, течёт в него через кончики пальцев, наполняет собой и его самого, и эту комнату, и этот дом, и всё пространство вокруг и вновь, неукрощённая, свободная, шальная, уносится в ледяную высь к рассыпанным по ночному небу апатичным звёздам, словно там её обитель, там её вечное пристанище, а здесь, на Земле, она лишь беззаботный, случайный гость, милостиво затянувший на огонёк, чтобы только на миг развеять нашу смертельную скуку…

На эти вечерние концерты Лотта стала брать с собой листы рисовальной бумаги и, глядя задумчиво в белёсую лунную ночь, вслушиваясь в звуки фортепьяно, делала наброски карандашом. В одну из таких ночей, когда фортепьяно смолкло и через открытое окно вместе с тишиной в комнату полились трели соловья, она тихо встала и, незаметно зевнув, ушла к себе наверх. Навроцкий закурил и, расхаживая по комнате, наткнулся вдруг на собственный портрет, исполненный графитным карандашом на четверти ватманского листа. Он взял со стола канделябр и подошёл к зеркалу. Карандаш Лотты удивительно верно, скупыми и точными штрихами передавал его черты. Ему было как-то странно смотреть и на своё одухотворённое лицо, и на эти морщинки, которых сам он никогда ранее не замечал.

На другой день, проснувшись ранее обычного, Навроцкий привёл себя в порядок и вышел в сад, где Лотта уже сидела за рисованием.

— Вы позволите? — взял он в руки почти готовую работу и прищурился, поворачивая лист под разными углами.

Картина изображала уголок сада, утопающий в цветах и пронизанный лучами восходящего солнца, ступени мраморной лестницы, исчезающие в густой зелени, и расколовшийся на части торс античной богини, на котором восседал ворон.

— Превосходно, — сказал Навроцкий. — Мы отвезём ваши картины в Париж и устроим там выставку. Впрочем, нет… Сначала выставим их в Петербурге.

— Выставку?! — удивилась Лотта. — Не знаю, довольно ли найдётся у меня удачных работ для выставки…

— Всё, что я видел, — удачно. Да и за лето вы, по всей вероятности, напишете ещё не одну хорошую картину…

— Вы и в самом деле считаете, что я пишу хорошо?

— Несомненно! Вы находите интересные мотивы, у вас удачные композиции, изумительный цвет… И в целом всё очень гармонично.

Лотта сделала несколько движений кистью и поморщилась.

— Что-то не получается?

— Краска стекает… Бумага слишком гладкая… Надобно купить другую бумагу.

— Я привезу вам бумагу. Скажите только, какую именно вы хотите.

Он выслушал подробные объяснения и, понаблюдав несколько минут за её работой, спросил:

— Вы ездили когда-нибудь на лошади?

— Да, конечно. Но только было это уже очень давно.

— И вам понравилась верховая езда?

— Очень.

— Давайте-ка чего-нибудь перекусим и немного прокатимся на автомобиле.

— На автомобиле?

— Да, сначала на автомобиле, а затем на лошадях. Здесь неподалёку отдаются напрокат лошади.

— Чудесно! — воскликнула Лотта, но тут же спохватилась: — Но у меня нет амазонки и…

— Невелика беда, — перебил Навроцкий. — Сядете бочком в дамское седло — и вся недолга.

Они вернулись в дом и прошли в столовую, где Маша напоила их чаем.

Часа через два верхом на карих кобылках, похожих как две капли воды, они поднялись по склону Поклонной горы и, полюбовавшись видом Петербурга, плавающего в мареве знойного дня, пустились вскачь назад, к озёрам Осиной рощи. Здесь, пробираясь через заросли по неторной лесной тропе, они наткнулись на одинокую заброшенную могилу. Покрытый мхом надгробный камень покосился и ушёл в землю. На той его части, что ещё возвышалась над землёй, кое-где можно было различить съеденные временем буквы. Навроцкий соскочил с лошади и счистил перчаткой мох, под которым обнажилась надпись:

— Кто же был этот философ?.. — сказал в задумчивости Навроцкий.

— Как странно… — в тон ему проговорила Лотта.

— Что именно?

— Для чего нужна свобода после смерти?

— Гм… Речь здесь, пожалуй, идёт не столько о свободе после смерти, сколько о несвободе при жизни.

— А вы верите в загробную жизнь?

— Нет.

— Но если нет загробной жизни, то нет и свободы, о которой говорится в этой сентенции на камне.

— А почему свобода непременно должна быть?

— Но ведь все к ней стремятся. Нельзя же стремиться к чему-то невозможному — это было бы глупо.

— Человек несовершенен, и ожидать от него только разумных устремлений не имеет смысла. Он мечтает хотя бы приблизиться к идеалу свободы, но идеал недостижим. Вернее, достижим, но уже после смерти, когда кончается сама жизнь.