Когда он определённо собрался ехать, в морозном декабрьском воздухе, припудривая прохожих, метались мелкие, невесомые снежинки. Сквозь бесформенные, рваные тучи временами проглядывало солнце. Он испытывал слабое облегчение, точно болезнь на время утратила бдительность и отступила. Нужно было бежать, не дать депрессии вновь сковать его.

— Как поедете, ваше сиятельство? — спросил Афанасий, когда Навроцкий приказал ему съездить на вокзал за билетом.

— О чём ты?

— С которого вокзала то есть ваше сиятельство изволит ехать?

— Разве ты не знаешь, откуда поезда отходят в Париж? С Варшавского, разумеется… И сколько раз, дружище, просить тебя не говорить мне «ваше сиятельство»?

— Да уж привык я, ваше си… — запнулся Афанасий, направляясь к двери. — Всю жизнь вашего батюшку так называл.

— Погоди, — остановил его Навроцкий. Он вдруг погрустнел, сдвинул брови и в раздумье потянулся к крышке сигарного ларца.

Афанасий терпеливо ждал в дверях, наблюдая, как рделся кончик сигарки, пока Навроцкий её раскуривал.

— С Финляндского, — услышал он наконец решение князя и, вздохнув то ли оттого, что дорога туда была в два раза длиннее, то ли ещё от чего-то, закрыл за собой дверь.

Долго не решался Навроцкий съездить на дачу в Борго, где всё должно было мучительно напоминать ему о коротком летнем счастье. Дачу эту он хотел предоставить в полное распоряжение Петра Алексеевича, но перед отъездом за границу всё же собрался с духом и отправился туда.

Нанятый в Гельсингфорсе экипаж неспешно двигался по мощёным улочкам Борго, когда Навроцкий приказал извозчику завернуть к домику Лолы. И домик, и окружающий его палисадник оставались такими же, какими были летом. Ничего на первый взгляд не изменилось в этой картине, и лишь холодное время года наложило на неё унылую печать: домик как будто весь сжался под тяжестью серой декабрьской мглы, но внутри него по-прежнему чуялись уют и тепло. Навроцкому больно было видеть это место снова, но что-то приковывало его к этому уголку, к окнам, завешенным светлыми занавесками. Не смея тронуться с места, не замечая, как слёзы ползли у него по щекам, он долго вглядывался в эти окна из-под поднятого верха экипажа. В глазах у него стало рябить, и он наконец решился ехать дальше, как вдруг что-то изменилось в застывшей перед ним картине: в верхнем этаже произошло какое-то движение, отдёрнулась штора, распахнулась дверь на маленький балкончик, и в проёме двери на мгновение показалась женская фигура. «Жилица», — подумал Навроцкий. Он приказал извозчику ехать, но тут же остановил его. Фигура мелькнула снова, балконная дверь захлопнулась, зажглась лампа и осветила лицо молодой женщины с книгой в руках. Он напряг зрение и не поверил собственным глазам: такими знакомыми показались ему и этот силуэт, и эти черты. И чем пристальнее он вглядывался в них, тем меньше оставалось у него сомнений. И когда через минуту он поднимался на крыльцо этого дома, когда, отчётливо ощущая удары собственного сердца, поворачивал рычажок звонка, ему казалось, что ещё мгновение — и сердце не выдержит этого внезапного потрясения и он упадёт замертво — вот здесь, на этом пороге, у её ног…

Крохотный итальянский городок Белладжио, что прилепился к берегу живописного озера Комо у подножия гор, млел в лучах утреннего солнца. Кусты пунцовых азалий вносили в прозрачную весеннюю палитру сладкую, томительную ноту. Лодки рыбаков, возвратившись с уловом, покачивались у причала. С палубы маленького парохода сходили на берег немногочисленные туристы в соломенных шляпах и белых панамах Среди них выделялась красивая пара: худощавый высокий мужчина и молодая светловолосая женщина. Лица обоих сияли улыбкой.

— Здесь так чудесно! — сказала женщина по-русски, прищуриваясь и обводя взглядом белые фасады зданий и синеву озера.

— Ещё один маленький рай на нашем пути, — проговорил мужчина, оглядываясь кругом.

Они вышли на середину примыкающей к набережной площади, где женщина вдруг остановилась в оцепенении и закрыла побледневшее лицо руками. Стая голубей, привлечённая семенами подсолнуха, которые бросала на землю сердобольная местная старушка, опустилась на площадь, окружив мужчину и женщину. Угадав причину испуга своей спутницы, мужчина обнял её за плечи и начал горячо в чём-то убеждать. Но прошло несколько минут, а женщина всё стояла с закрытыми глазами и тихо дрожала. Тогда мужчина, выкрикивая какие-то русские слова, ожесточённо замахал на птиц руками.

— Синьор! Синьор! Что вы делаете?! — негодующе воскликнула старушка.

Но мужчина, не обращая на неё внимания, продолжал разгонять тучных, ленивых птиц, пока стая, обиженно дергая крыльями, не снялась и не исчезла за крышами домов.

На другой день рано утром, проснувшись и открыв глаза, женщина обнаружила, что около неё в постели никого нет. Она потянулась, прогоняя сон, и хотела было повернуться, но не смогла: руки и ноги её оказались связанными. В изумлении осмотрелась она и увидела, что в ногах у неё, впившись в неё мутным, водянистым глазом, сидит отвратительный голубь-альбинос. Сердце женщины обдало ледяным ужасом, из лёгких её вырвался крик.

В это время мужчина расхаживал по коридору гостиницы с сигаркой в зубах Услышав крики, он быстро подошёл к двери номера. До него донеслись рыдания, перемежаемые невнятным шумом. Он поморщился, но не двигался с места. Через несколько минут всё стихло. Немного подождав, он осторожно открыл дверь и вошёл в номер.

Голубь мирно дремал в ногах у женщины, её мокрое от слёз лицо было спокойно. Казалось, оба они — и женщина и птица — навеки смирились со своей участью. Мужчина отвязал голубя от спинки кровати и, открыв окно, выпустил на волю. Белая птица хлопнула крыльями и, точно кусочек сахара, растворилась в густом утреннем тумане. Освободив женщину от пут, мужчина присел на краю кровати, но невольно отпрянул: рука женщины взметнулась, чтобы ударить его по щеке, и тут же упала, словно надломилась, не выдержав тяжести направлявшего её гнева…