У Червы к концу его речи затрещала голова. Словоблудов и пустобрехов она тоже не уважала. Но с опасениями циркача была согласная, проверить следовало.

Гармала дернул ухом и вскинул рыжие брови:

– Я тебя знаю?

Скоморох надулся, показал слепому волкодаву язык и, кривляясь, кренделями упер руки в боки.

– А кто ж меня не знает? Я ж Коленца, циркач и столичный вестник!

Это он? Черва изумленно приподняла брови. Знаменитый даже в их глухомани лицедей, акробат, жонглер, факир и фокусник представлялся ей… не таким сопливым. Тот перевел нетерпеливый взгляд завораживающих золотисто-карих глаз, опушенных густыми темными ресницами, с опричницы на волкодава, погруженных каждый в свои мысли. Запрыгал с ноги на ногу и вопросил невинно:

– Ждем морковкиного заговенья?

Черва поджала губы, вскинула подбородок и снисходительно кивнула:

– Веди!

Но волкодав вдруг дернулся, обернулся, взметнув полы черного плаща, угрожающе выставил посох с шипами и глухо зарычал, поднимая верхнюю губу.

Черва с Ганькой тревожно переглянулись и, не сговариваясь вооружились. Сами они опасности не чуяли, но, ясное дело, волкодав не стал бы дергаться по пустякам.

Черва стянула рукавицы, достала из-за спины лук, проверила пояс с метательными ножами, засапожники, пузырьки с ядом, пересчитала стрелы и покосилась на скомороха.

Ганька скинул кафтан, оставшись в портах да рубахе. Мороз пробрал до костей, но сдавалось ему, вскоре станет жарко. Из мешка за спиной со скарбом для выступлений вытащил кистени и бутыль самогона. Присосался к ней, набрал сивухи в рот (глотнув чуток для смелости) и плюнул на шипастые гири, пристегнутые к рукоятям цепями. Ловко махнул оружием над головой, собирая сивушными гирями пламя с ближайшего факела на перекрестке и раскрутил их сплошными огненными кольцами.

Черва не могла не признать его мастерство владения непростым оружием. Убедившись, что мальчишка сможет за себя постоять, прыгнула на бочку, подтянулась на стрехе и забралась на крышу, заняв удобную позицию для стрельбы. Прищурилась, вглядываясь вдаль рысьими глазами, и прислушалась.

Шерсть на загривке рыси вдруг встала дыбом, а уши и хвост поджались. Звериное чутье нашептывало о грядущей опасности, но Черва никак не могла определить, откуда та придет.

А потом сквозь музыку и смех с главной площади донесся медвежий рев. А следом крики и вой. По позвоночнику у Червы поползли ледяные мурашки, вороша волосы на темени, когда в распахнутые ворота крепостной стены с выселок вломилась обезумевшая толпа. Снося все на своем пути, как горная лавина.

– Бей в колокол, циркач! – во всю мощь легких завопила Черва, вскакивая в стойку и вскидывая лук. – Бей в колокол!

Ганька метнулся к звоннице на перекрестке, как ошпаренный. Он не понял, с чего опричница вдруг так страшно заорала, но в глазах у нее плескался такой животный ужас, что он нечаянно и сам заскулил. Воздух пронзил надрывный вопль колокола.

– Пожар! – возопил Ганька первое, что пришло в голову, с остервенением дергая за веревку. – Бейте в колокола, люди добрые, бейте в колокола! Пожар!

Музыка с визгом оборвалась. Одной звоннице вторила другая, третья и над столицей взвился тревожный бой колоколов. Смех стих. И стали слышны крики.

– Прочь с дороги, Могильник! – рявкнула Черва. – Убирайся! Идет толпа!

Геройствовать волкодав не стал и одним прыжком присоединился к Черве.

– От чего они бегут?! – вытаращился на людской вал Ганька, невесть как успевший тоже забраться на крышу.

– От бешеных! – Гармала ощерил клыки, прядая ушами и слепо озираясь по сторонам. – Я слышу, как у них в глотке клокочет пена!

Какие, побери их ламя, бешеные?! Смертельное звериное бешенство облегчается усыпляющей мертвой водой. А бешеница, разносимая берсерками, бесследно лечится живой водой. Времена, когда от укусов бешеных гибли целые города, остались в прошлом еще со Свержением Полозов!

В Тенёту вдруг влетел всадник. Серая в яблоках кобыла нещадно топтала всех на своем пути. На лице всадника сияли в ночи серебряные месяцы.

– Закрывайте ворота, драть вашу мать! – донесся до слуха Червы его сорванный голос. – И командуйте ими, прикажите остановиться!

В толпе вдруг образовалась проплешина, которую люди огибали, как вода камни. Спиной вперед в город пятился огнегорец, отличимый по косам цвета спекшейся крови. Перед собой он размахивал, словно пушинкой, огромным изогнутым бердышом, отгоняя четырех окружающих его бурых медведей.

Решетка на воротах нежданно упала, как ежели б кто попросту перерубил удерживающий ее трос. Черва скорчилась, будто это ее продырявило кольями толщиной в кулак. Невозможно, но ей почудился хруст ломающихся хребтов, ребер и размозженных черепов.

Но среди павших на беду оказался один из медведей. Решетка не закрылась до конца. И люди продолжала просачиваться, проползая под шильями, раздирая себя в клочья. Но благо уже не валили.

Толпа рассосалась среди улиц Тенёты. До слуха то тут, то там долетали окрики стрельцов и опричников, командующих отступление толпы. Воздух пропитал острый запах пота, крови и феромонов. Последних было так много, что под их общим приказом и Черве хотелось немедля замереть истуканом.