Одновременно с открытием второй газеты ушел из "Вестника" старый конторщик и сторож Ильич, а вместе с ним исчезла и книга адресов иногородних подписчиков. Сотрудники "Вестника" очень беспокоились об этих иногородних подписчиках, старались восстановить по памяти и по старым книгам исчезнувшие адреса их. А иногородние подписчики были столько же удивлены, сколько и обрадованы, когда в один прекрасный день получили, вместо скучного "Вестника", веселый "Листок"...

XXIII.

Стоял август, теплый, солнечный, ведренный... На деревьях появились первые золотые листочки... В воздухе, насыщенном запахом спелых яблок и огурцов, плавали паутинки, в садах расцвели георгины, на полях, остриженных серпом словно под гребенку, встали пирамидки сжатого хлеба...

Софья Ильинична любила это время.

Почти каждый день она уходила за город, в поле, и бесцельно бродила по дороге и по межам, убегавшим меж сжатой ржи куда-то далеко... Она шла, пока город не исчезал за пригорком, поросшим мелким дубняком, и тогда усаживалась где-нибудь под кустиком и наслаждалась полным одиночеством... Солнышко греет так ласково, в сжатом хлебе перекликаются перепела... Тихо так и спокойно... Перед глазами -- желтеющее поле уходит к самому горизонту; синее небо с повисшим в нем белым облаком широко опрокинулось над головою... Где-то, очень далеко, белеет колокольня сельской церкви... Изредка по дорожке, змеей пробегающей по жнитву, трусит крестьянская лошадка... Какая-то тихая грусть разлита в природе, и эта грусть навевает на душу кроткое спокойствие, какую-то примиренность. Отлетают все заботы, вся горечь жизни и, словно рука матери, ласкают лицо и слух ветерок и песня перепела...

Однажды вечером, когда Софья Ильинична вернулась с такой прогулки, Дарья Игнатьевна встретила ее такими словами:

– - Отравилась ваша практика-то!.. Спичек нажралась!

– - Кто?
– - вздрогнув, спросила Софья Ильинична.

– - Да та, что к вам-то все бегала!.. Вчера ночью!

– - Что вы говорите?

– - Отравилась!.. Вот ведь дуры, прости Ты, Господи, мое согрешение! Словно не знают, на что идут... Дочь чиновника... Отец-то, говорят, с ума сходит... Вот они, нонешние-то крали! Чуть только подрастет, -- сейчас и любовника заводит...

– - Жива она?

– - Зачем жива? Померла!
– - с какой-то радостью поспешила сообщить Дарья Игнатьевна, -- давеча и гроб провезли! Плохонький гроб, из дешевеньких... Все-таки, чиновники: поприличнее надо бы...

Софья Ильинична почувствовала, как задрожали у нее ноги. Сперва ей захотелось куда-то побежать, предпринять что-то, но сейчас же этот инстинктивный порыв погас... Все покончено. Некуда идти и нечего делать... Кто-то там все устроил, по-своему разрешил трудную задачу: Наташу избавил от страданий и позора, а Софью Ильиничну освободил от участия в нравственном преступлении... И все это так скоро и бесповоротно! Не прошло еще и двух недель с тех пор, как Наташа сидела вот на этом самом стуле, где сидит теперь Софья Ильинична...

Образ Наташи, как живой, встал в памяти Софьи Ильиничны. Из-под шали смотрели на нее с мольбою добрые глаза девушки, и губы ее шептали: "ну пожалейте же меня!.."

Софья Ильинична сидела на стуле и тупо смотрела в землю; холодный пот выступил у нее на лбу, руки дрожали, губы кривились странной улыбкой... "Наташа, Наташа!" -- шептала она и еще ниже опускала свою голову... На столе лежала роговая шпилька; эта шпилька Наташина: она обронила ее у Софьи Ильиничны и все позабывала взять... Софья Ильинична увидела эту шпильку, взяла ее в руки и долго смотрела на нее... Какая-то связь между этой пустой вещицей и умершей Наташей, кажется, остается еще не порванной, и Софья Ильинична внимательно смотрит, вертит шпильку в руке, и слезы падают с ее ресниц и катятся по щекам.

– - Наташа, Наташа, зачем ты так сделала?!

Софья Ильинична кинулась в постель и неудержимо разрыдалась...

– - Что это вы?.. Нервы-то у вас ничего не стоят... Что она вам?
– - ни мать, ни сестра... Жалко, конечно, а все-таки реветь-то не из-за чего... Обо всех плакать, так и слез не хватит!
– - говорила Дарья Игнатьевна, стоя в дверях.

Софья Ильинична молчала, уткнувшись лицом в подушку. Она только отмахивалась рукою от рассуждений Дарьи Игнатьевны.

На другой день, едва Софья Ильинична очнулась от коротенькой дремоты с страшной головной болью и с пустотой на сердце, как Дарья Игнатьевна просунула в дверь руку и сказала:

– - Письмецо вам!

Софья Ильинична выхватила из руки письмо, разорвала конверт и прочитала:

"Прощайте, милая Софья Ильинична! Я прощаюсь только с папашенькой, мамашенькой и с вами; больше мне не с кем прощаться. Меня все осудят и будут смеяться. Вы добрая, и я поняла, что нельзя другого человека из-за себя в грех вводить. Придите в церковь со мной проститься. Я буду знать, что кроме папашеньки с мамашенькой меня провожает еще один человек, который простит мне мое прегрешение. Готовая к услугам, ваша покорнейшая слуга Наталья Травкина".

День был веселый, радостный. Солнышко светило в окошко и играло на полу светлыми пятнами. За окном ворковали голуби. Благовестили к обедне. Мимо окна торопливо шмыгали барыни и кухарки с корзинами, полными зелени и мяса, возвращаясь с базарной площади. Из кухни доносился стук тяпки, -- Дарья Игнатьевна рубила мясо на котлеты... Все шло своим чередом...

У Николы звонили не так, как в других церквах: сперва звучал маленький колокол, потом побольше, еще больше, и наконец раздавался какой-то нестройный надтреснутый аккорд, в котором басом гудел большой колокол.