Женщина была немолода.

Нет, не так. Когда-то, несомненно, она была и молода, и хороша собой, и о той поре помнила распрекрасно, и потому делала все, чтобы остановить время.

А состояние позволяло сделать многое.

Убрать морщины с лица. Замедлить процессы старения кожи, отчего у кожи этой появился характерный оттенок мэйнского фарфора. Такой хорош для кукол, не для людей.

И само ее лицо гляделось кукольным.

Неподвижным.

Кажется, это делается специально, чтобы на восстановленной коже вновь не появлялись морщины.

Пухлые губы. Аккуратный нос. Идеальная линия подбородка, где и намека нет на характерную складку, которая появляется после тридцати…

— Кто вы такой?! — женщина повернулась к Мэйнфорду и, окинув его полным ненависти взглядом, велела. — Вы из полиции? Арестуйте его! Этот человек убил мою дочь!

Странно. Губы шевелятся, но вяло. А на лице — ни тени эмоций, только выражение глаз выдает, что ей на самом деле больно.

— Разберемся.

— Это он! — женщина вцепилась в руку Джонни. — Он ее довел! Я всегда говорила, что не нужно ей было связываться с оборванцем… нашел девочку из хорошей семьи!

Визгливый этот голос отдавался в затылке.

Девочка из хорошей семьи… ну да, хорошая семья — это всегда гарантия того, что никакая погань в ней не заведется… только попробуй сказать, и визгу не оберешься. Впрочем, и так будет.

Вспомнит о знакомых.

Приятелях.

Сядет на телефон обзванивать всех, кто способен повлиять на полицию… костьми ляжет, чтобы посадить Джонни, которого ненавидит вполне искренне. Ей просто нужен кто-то, кого можно обвинить и наказать. Ей думается, что тогда станет легче.

Не станет.

Но кто Мэйнфорда спрашивает? И он просто отодвинул даму… надо будет имя спросить, для протокола. Она же, ошарашенная этаким обращением, до сего дня, надо полагать, полицейские вели себя крайне вежливо, памятуя, с кем дело имеют, не нашлась, что сказать. Она открывала накрашенный рот и закрывала. И щеки ее белоснежно-фарфоровые надувались, грозя лопнуть. А меж бровей пролегла складка…

— Идем, — Мэйнфорд выдернул Джонни из цепких рук несостоявшейся тещи. На Тельму не обернулся, знал, пойдет следом.

— Да как вы…

— Вниз. Ждите…

Ему удалось захлопнуть дверь перед носом нервной дамочки. И лишь после этого Мэйнфорд позволил себе обернуться.

Комната.

Большая комната.

Розовая.

С круглой кроватью, над которой двускатною бархатной крышей навис балдахин. С пушистым ковром и полусотней мягких игрушек, по ковру разбросанных. С полочками и куколками на этих полочках. И кукол рассаживали, старательно подбирая друг к другу. Откуда взялось это ощущение?

Мэйнфорд повел плечами, пытаясь избавиться от него.

Комната гляделась искусственной. Не жилое помещение, а сцена для спектакля. Или кусок кукольного же дома, притаившегося в дальнем углу. Не удивительно, что невеста Джонни норовила сбежать отсюда. Кажется, ее мамаша пребывала в уверенности, что Синтии все еще десять…

…ну да, у молодых женщин взрослых дочерей не бывает.

Она лежала на кровати, раскинув руки, и гляделась еще одной куклой, которых в этом доме было, кажется, чересчур много.

— К сожалению, Синтия была уже мертва, — только когда этот человек подал голос, Мэйнфорд увидел его.

Высокий. Сухопарый.

Какой-то весь тонкий, слишком уж тонкий, и мутно-прозрачный, слюдяной будто бы. Он почти терялся на фоне розовых с бабочками обоев, и похоже понимал это. Потому и подал голос.

— Теодор Белленштейн, — парень поднялся и руку протянул, которую Мэйнфорд пожал крайне аккуратно: уж больно хрупкою гляделась эта рука. — Я… давний знакомый семьи. И когда Синтия мне позвонила, я приехал… пытался отговорить ее, но… не получилось. А пока добрался, она уже… ничего не мог сделать.

Теодор.

Фамилия другая, но все равно Теодор.

— Мне жаль, что так получилось, — смотрел этот Теодор не на Мэйнфорда — на Джонни, застывшего в дверях. А тот не способен был отвести взгляд от тела. — И я не думаю, что в произошедшем есть ваша вина. Синтия всегда отличалась повышенной эмоциональностью.

Он говорил сухо, спокойно, будто бы смерть давней знакомой вовсе его не задела. А может, и не задела, если он ее убрал… и даже если не он, целители быстро привыкают к смертям.