Как тогда.

Он лежал, не способный пошевелить и пальцем, но в то же время прекрасно осознающий, что происходит.

— Что ты творишь? — голос деда грохотал.

— То, что давно должна была сделать!

Мама… она явилась на рассвете. Она никогда не вставала раньше полудня, а тут явилась на рассвете. И вошла в комнату Мэйнфорда, и положила на его грудь камень, небольшой, с кулак младенца, но камень этот оказался тяжелее старых валунов, из которых был сложен замок.

— Прости, малыш, — сказала мама, коснувшись его волос, и это прикосновение Мэйнфорд ощутил явственно. — Так будет лучше для всех. Берите его… уходим, пока старик не очнулся…

И двое в белых жреческих одеждах подняли дубовую кровать.

Кажется, именно тогда Мэйнфорд испугался. Он вдруг осознал, что умолять бесполезно, мама не послушает. Даже если бы у него хватило сил умолять, хотя бы открыть рот… она уже все решила. А решений своих мать никогда не меняла.

— Не беспокойся, Мэйни, — она гладила его щеки, и эта ласка была сродни прощанию. — Я выбрала очень хорошее место… пошевеливайтесь…

Дед успел.

Наверное, это было сродни чуду. А быть может, старик просто слишком хорошо знал свою дочь.

— Поставьте кровать на место, — он появился в дверях, смешной и немного безумный в стеганом своем халате, наброшенном поверх пижамы. В колпаке. И с тростью.

— Уйди, дедуля… — его не приняли всерьез.

Его никогда не принимали всерьез. И дед лишь хмыкнул.

Вскинул руку.

И жрец сложился пополам, захлебываясь собственным криком.

— Убирайтесь, пока живы, — велел дед. И больше не нашлось никого, кто посмел бы спорить. Только мать горестно вздохнула.

— Опять ты лезешь не в свои дела, папа!

— Дура.

Мэйнфорд видел все… почти все, потому что повернуть голову он не был способен. Но кровать поставили криво, и теперь в поле его зрения находились и дед, и мама… в черном костюме, строгом костюме. С гладко зачесанными волосами. С жемчужными капельками в ушах… с сумочкой… почему-то именно сумочка, крохотная, с бабочкой-застежкой, его особенно покоробила. Или не в бабочке дело, а в том, что сумочка эта идеально подходила, что к серьгам, что к костюму. И значит, матушка готовилась к этому визиту столь же тщательно, как и к прочим.

Внешний вид важен.

— Убери эту пакость, — дед ткнул тростью в камень, но тот не шелохнулся.

— И не подумаю.

— Мало я тебя порол…

— Папа, — мама коснулась серьги. — Давай поговорим серьезно. Ты же понимаешь, что мальчику нужна профессиональная помощь… симптомы усугубляются… и ты… мы оба знаем, чем все закончится.

— Мы провели ритуал…

— Боги милосердные! Папа… да нет таких ритуалов, которые спасут его от шизофрении! Ему нужен покой… лекарства… присмотр круглосуточный! А не какой-то там ритуал…

— А что нужно тебе, дорогая?

Тишина.

И почему они говорят именно здесь, будто бы Мэйнфорда и нет? Или… дед хочет, чтобы Мэйнфорд слышал. Понял. Убедился сам, сколь мало он значит для матери. А она… для нее Мэйнфорд уже не существует, как не существуют горничные, лакеи, садовники…

— Я все равно его заберу. Ты же знаешь, — мама заговорила первой. — Завтра сюда явятся судебные приставы… полиция… столько, сколько понадобится. Конечно, я не хотела вовлекать в семейное дело посторонних, но ты не оставляешь мне выбора.

Дед молчал.

Почему он молчал? Она ведь и вправду вернется с приставами, с полицией, с судебным постановлением, исполнить которое дед будет обязан. А если не захочет, то его заставят. Он силен, но не настолько, чтобы противостоять полиции…

Мэйнфорда заберут.

Запрут.

— Да и твое собственное здоровье… оно давно внушает мне некоторые опасения… а сегодняшний инцидент лишь подтвердил их…

— Решила признать меня слабоумным?

— Недееспособным, — поправила мама. — Все-таки возраст… возраст порой сказывается…

— Думаешь, выйдет?

Она погладила жемчужное крыло бабочки.

— Получится, — дед усмехнулся. — С твоими-то знакомыми. Они рады будут написать бумажку-другую… угодить… и меня отправят… куда? В сумасшедший дом? Или к таким же, как я, слабоумным старикам?

Смешок.

Неужели дед совсем не боится? Ладно, умереть… смерть, как выяснилось, это совсем не страшно, даже легко, но с мамы станется и вправду объявить его слабоумным.

Она ведь говорила…

Нет, не Мэйнфорду, он слишком мал и не понимает ничего во взрослой жизни, к тому же сам не нормален, но отцу. А Мэйнфорд слышал, просто не придал значения. Что такое один разговор в череде прочих? Мэйнфорд даже не уверен, что тот разговор на самом деле был.