И ушел.

Вот же… масеуалле треклятый, бездна его задери.

Вставать пришлось самому. Спина ныла. Плечи тянуло. Шея… шеи Мэйнфорд вообще не чувствовал.

— Ваш кофе, сэр, — Кохэн явился с серебряным подносом, на котором возвышался серебряный же кофейник, кажется, из фамильного сервиза, сахарница с обсидиановой крышкой, пара крохотных, с наперсток, чашек, молочник, держатель для салфеток и сами эти салфетки, льняные, с монограммой.

— Смерти моей желаешь?

— Жизни, — поднос Кохэн водрузил на стол. — Поверьте, босс, я как никто заинтересован в том, чтобы ты был жив, бодр и готов к обороне…

— Все так… дерьмово?

А кофе Кохэн варить умел, именно такой, к какому привык Мэйнфорд. Крепкий. Горький. И густой, что патока. Сам он разбавлял напиток сливками, сахар клал щипцами, и в этой неуместной великосветской церемониальности было что-то донельзя забавное…

— Звонил твой брат.

— Злился?

— Верещал, — Кохэн поднес чашку к губам, и крылья носа его дрогнули. — Требовал тебя… потом был начальник участка… заместитель мэра… они желали знать, когда нашего сумасшедшего повесят.

— Вот так и сразу?

— А чего тянуть? — пожал плечами масеуалле. — Общественность возмущается. Сам понимаешь, когда общественность возмущается, мэр испытывает некоторое беспокойство. Все-таки избиратели…

Кофе несколько примирял Мэйнфорда с реальностью, в которую пришлось вернуться, хотя, видят Боги, с куда большей охотой он остался бы во сне.

— Еще Джаннер пробовал подкатить к нашей девочке…

— И как?

Надо было набить ему морду… давно надо было… или притопить в какой-нибудь канаве. Пожалуй, это убийство Мэйнфорд расследовал бы не очень тщательно.

— Подробностей не знаю, но он сбежал, поджавши хвост…

И это тоже было интересно.

— Не спрашивал?

Кохэн покачал головой:

— Сам попробуй. Она уже пришла. Работает.

Хорошо.

Сейчас не время остаться без чтеца, и если девчонка продержится хотя бы до конца недели… неплохо будет, если продержится. Мэйнфорд сам тогда в храм заглянет, поставит дюжину свечей, откупаясь от всех богов разом.

Правда, в отличие от Бездны с ее обитателями, Боги о существовании Мэйнфорда и не вспоминали.

— Что еще? Нового? Хорошего? — сваренный масеуалле кофе согревал кровь.

Бездна, а почему так холодно?

Осень с ее поганым плаксивым норовом только-только началась, а Мэйни уже знобит… и руки трясутся. Кохэн старательно отводит взгляд, он привык не замечать некоторые несуразности, но вот… сегодня холодней, чем обычно.

— Нового… есть и кое-что новое… не сказать, чтобы хорошее, скорее уж любопытное. Пришли результаты по ауре…

— И?

Мэйнфорд отставил чашку и пошевелил пальцами. Чувствует? И хорошо… очень хорошо… это уже много, а дрожь — от холода. Холод — от дождя, который, и думать нечего, всю ночь лил, вычищая треклятый город.

— Еще? — Кохэн не стал дожидаться ответа, поднял кофейник, наклонил. Он смотрел, как льется черный, слишком густой напиток, и не спешил заговаривать, а Мэйнфорд не торопил.

Это были его минуты тишины.

Законного покоя, который вот-вот прервется, и не важно, что будет тому причиной — очередной вызов, явление начальства или дражайшие родственники… мысленно Мэйнфорд поставил на них. И усмехнулся: в этом пари он никогда себе не проигрывал.

— А то, что есть такой… в базе пропавших. Николас Альгерти… семь лет тому ушел из дому, и не вернулся. Предположительно, сбежал…

— Семь лет…

— Ему было девять…

— Семь лет тому, — Мэйнфорд принял чашку осторожно, теперь напиток пах перцем и еще какою-то приправой, и значит, будет острым, жгучим. Именно то, что нужно, чтобы встряхнуться. — Значит, сейчас…

— Шестнадцать.

— А выглядит…

— Наш док утверждает, что с точки зрения банальной физиологии, Нику хорошо за восемьдесят.

— Хрень какая-то, — язык обожгло, гортань опалило, и Мэйнфорд с трудом сдержался, чтобы не выплюнуть кофе. Это ж надо постараться, сварить такое. — Быть того…

— Не может, — Кохэн всегда соглашался легко. — Я тоже так решил… совпадение…

И прищурился, глядя в стену.

Мэйнфорд тоже поглядел. Стена обыкновенная. С обоями в полоску. С полкой и парой снимков в рамке. Снимки принесла матушка, когда еще надеялась вразумить блудного сына, и стоило бы снять их, да руки до такой ерунды не доходили. Потом снимки прижились, срослись со стеной, покрылись слоем грязи, которою зарастало все отделение. И стекла в рамках посерели, помутнели, теперь при всем желании сложно различить лица.