Шрифт:
И ушел.
Вот же… масеуалле треклятый, бездна его задери.
Вставать пришлось самому. Спина ныла. Плечи тянуло. Шея… шеи Мэйнфорд вообще не чувствовал.
— Ваш кофе, сэр, — Кохэн явился с серебряным подносом, на котором возвышался серебряный же кофейник, кажется, из фамильного сервиза, сахарница с обсидиановой крышкой, пара крохотных, с наперсток, чашек, молочник, держатель для салфеток и сами эти салфетки, льняные, с монограммой.
— Смерти моей желаешь?
— Жизни, — поднос Кохэн водрузил на стол. — Поверьте, босс, я как никто заинтересован в том, чтобы ты был жив, бодр и готов к обороне…
— Все так… дерьмово?
А кофе Кохэн варить умел, именно такой, к какому привык Мэйнфорд. Крепкий. Горький. И густой, что патока. Сам он разбавлял напиток сливками, сахар клал щипцами, и в этой неуместной великосветской церемониальности было что-то донельзя забавное…
— Звонил твой брат.
— Злился?
— Верещал, — Кохэн поднес чашку к губам, и крылья носа его дрогнули. — Требовал тебя… потом был начальник участка… заместитель мэра… они желали знать, когда нашего сумасшедшего повесят.
— Вот так и сразу?
— А чего тянуть? — пожал плечами масеуалле. — Общественность возмущается. Сам понимаешь, когда общественность возмущается, мэр испытывает некоторое беспокойство. Все-таки избиратели…
Кофе несколько примирял Мэйнфорда с реальностью, в которую пришлось вернуться, хотя, видят Боги, с куда большей охотой он остался бы во сне.
— Еще Джаннер пробовал подкатить к нашей девочке…
— И как?
Надо было набить ему морду… давно надо было… или притопить в какой-нибудь канаве. Пожалуй, это убийство Мэйнфорд расследовал бы не очень тщательно.
— Подробностей не знаю, но он сбежал, поджавши хвост…
И это тоже было интересно.
— Не спрашивал?
Кохэн покачал головой:
— Сам попробуй. Она уже пришла. Работает.
Хорошо.
Сейчас не время остаться без чтеца, и если девчонка продержится хотя бы до конца недели… неплохо будет, если продержится. Мэйнфорд сам тогда в храм заглянет, поставит дюжину свечей, откупаясь от всех богов разом.
Правда, в отличие от Бездны с ее обитателями, Боги о существовании Мэйнфорда и не вспоминали.
— Что еще? Нового? Хорошего? — сваренный масеуалле кофе согревал кровь.
Бездна, а почему так холодно?
Осень с ее поганым плаксивым норовом только-только началась, а Мэйни уже знобит… и руки трясутся. Кохэн старательно отводит взгляд, он привык не замечать некоторые несуразности, но вот… сегодня холодней, чем обычно.
— Нового… есть и кое-что новое… не сказать, чтобы хорошее, скорее уж любопытное. Пришли результаты по ауре…
— И?
Мэйнфорд отставил чашку и пошевелил пальцами. Чувствует? И хорошо… очень хорошо… это уже много, а дрожь — от холода. Холод — от дождя, который, и думать нечего, всю ночь лил, вычищая треклятый город.
— Еще? — Кохэн не стал дожидаться ответа, поднял кофейник, наклонил. Он смотрел, как льется черный, слишком густой напиток, и не спешил заговаривать, а Мэйнфорд не торопил.
Это были его минуты тишины.
Законного покоя, который вот-вот прервется, и не важно, что будет тому причиной — очередной вызов, явление начальства или дражайшие родственники… мысленно Мэйнфорд поставил на них. И усмехнулся: в этом пари он никогда себе не проигрывал.
— А то, что есть такой… в базе пропавших. Николас Альгерти… семь лет тому ушел из дому, и не вернулся. Предположительно, сбежал…
— Семь лет…
— Ему было девять…
— Семь лет тому, — Мэйнфорд принял чашку осторожно, теперь напиток пах перцем и еще какою-то приправой, и значит, будет острым, жгучим. Именно то, что нужно, чтобы встряхнуться. — Значит, сейчас…
— Шестнадцать.
— А выглядит…
— Наш док утверждает, что с точки зрения банальной физиологии, Нику хорошо за восемьдесят.
— Хрень какая-то, — язык обожгло, гортань опалило, и Мэйнфорд с трудом сдержался, чтобы не выплюнуть кофе. Это ж надо постараться, сварить такое. — Быть того…
— Не может, — Кохэн всегда соглашался легко. — Я тоже так решил… совпадение…
И прищурился, глядя в стену.
Мэйнфорд тоже поглядел. Стена обыкновенная. С обоями в полоску. С полкой и парой снимков в рамке. Снимки принесла матушка, когда еще надеялась вразумить блудного сына, и стоило бы снять их, да руки до такой ерунды не доходили. Потом снимки прижились, срослись со стеной, покрылись слоем грязи, которою зарастало все отделение. И стекла в рамках посерели, помутнели, теперь при всем желании сложно различить лица.