Желтые, что песок Великой пустыни. Желтые подушки, от махоньких, с кулак, до огромных, украшенных шнурами и шитьем. Желтая люстра-шар, донельзя похожая на солнце. А ковер — красный, с мягким ворсом, который Провидица, устроившаяся на этом ковре, гладила. И выглядела задумчивой, хотя, конечно, как угадать выражение лица той, которая само это лицо прячет под маской?

Сколько ей лет?

Молода. Возможно, юна даже. Или лишь выглядит юной? С ними, как и с альвами, не угадаешь. Она невысока и стройна, если не сказать — болезненно стройна. И простое платье, даже не платье, а кусок хлопка, обернутый вокруг бедер, не скрывает стройности.

Маленькая грудь с выкрашенными алой краской сосками.

Плоский живот и колечко серьга в нем. Не то белое золото, не то обыкновенное серебро, но на темно-шоколадной коже оно смотрится неплохо. Во всяком случае, Мэйнфорду проще смотреть на это кольцо, чем на обнаженную грудь или шею.

Странно, а нагота Вестниц его нисколько не трогала.

— Вестницы — не совсем люди, Мэйнфорд-мааре, — произнесла Провидица и легла, сунув под голову высокую подушку с вышитым на ней дромадером.

— А ты?

— И я. Но я больше человек, чем они… намного больше… и ты это сам знаешь.

— Откуда мне?

— Ты не привык себя слушать. Это плохо. Если ты не слышишь даже себя, то как услышишь кого-то еще? — она спросила это без тени насмешки. — Почему, Мэйнфорд-мааре?

— А ты не видишь?

— Вижу. Но все равно не понимаю, — это она произнесла с печалью. — У тебя дар, а ты…

— Или я схожу с ума.

Невежливо перебивать тех, кому известно если не само будущее, то его варианты.

— И это тоже возможно, но… подумай. Боги дали тебе глаза, и ты не боишься ослепнуть от обилия красок, которыми богат мир…

Тонкие пальцы ее скользили по бисеру очередной подушечки, будто бусины пересчитывая.

Или лаская?

— Боги дали тебе уши, но ты…

— Да, оглохнуть я тоже не боюсь.

— Видишь, ты какой ты смелый человек, Мэйнфорд-мааре… присядь… и разуйся, здесь не принято ходить в уличной обуви.

Мэйнфорд сел и ботинки стянул. Подумал, снял и носки, которые за день изрядно утратили свежести. Пошевелил босыми пальцами, очень надеясь, что ее хваленые Боги наделили Провидицу не очень тонким нюхом.

— Плащ, — подсказала она. — Здесь нет дождя.

— Я заметил.

Она рассмеялась.

— Ты забавный… и я рада, что не ошиблась.

— В чем?

— Ты не похож на своего брата. Он часто ко мне приходит… все спрашивает и спрашивает. Я отвечаю, только он не понимает и снова спрашивает.

— Ответь иначе, так, чтобы понял.

Она легла на спину и руки закинула за голову.

Она не смотрела на Мэйнфорда, она разглядывала его, изучала, и под взглядом этим он чувствовал себя даже не голым — со снятою шкурой.

— Тогда в этой игре не будет смысла, — наконец, произнесла она. — Но тебе я отвечу так, чтобы ты понял. Постараюсь. Иногда то, что говорю я, говорю вовсе не я…

— И что взамен? Деньги?

— Деньги приносит твой брат. Много денег. Он думает, что пока держит в руках золото, то имеет над ним власть. Но на деле он находится во власти золота и уже давно… мне больно видеть таких людей.

— Но не их золото?

— Мне и моим сестрам нужно за что-то жить, — вновь насмешка и уже явная. Мол, скажи, что сестры могут вести и более скромный образ жизни. Но Мэйнфорд промолчал.

— Присядь, — Пророчица указала на пол. — Или приляг…

— Чего ты хочешь?

— Тебя.

— В рабство? — Мэйнфорд приподнял бровь.

И она рассмеялась.

— Я бы не отказалась… но нет.

— Тогда что?

Тонкая рука скользнула по груди, задев алые бусины ожерелья. И браслеты соскользнули, почти соскользнули, накрыв пальцы золотым полотном.

— Тебя.

— Выражайся ясней.

— Видишь, Мэйнфорд-мааре, и ты не способен меня услышать. Что может быть яснее? Я женщина, а ты мужчина. А женщинам нужны мужчины. Хотя бы изредка.

Вот теперь он точно не знал, что ей ответить. Но Провидице не нужны были ответы, он перевернулась на живот, и полотняная юбка ее соскользнула.

Под юбкой не было ничего, кроме, пожалуй, широкого браслета-цепи, обернувшегося вокруг бедра, впившегося в это смуглое бедро.

— Знаете… ваше предложение несколько… неожиданно.

— Ты смущен.

— Немного.

— Почему? Я не привлекаю тебя?

Запах ее, животный, тяжелый, сделался почти невыносим, и все же тело Мэйнфорда откликалось на этот запах.