Так для него это тоже в новинку. Отчего-то эта мысль меня немного расслабляет.

Я закидываю голову и рассматриваю самолетики, свисающие с потолка:

— Ты сам их сделал?

— Да, собираю модели с детства и вот до сих пор. Наверное, это немного глупо. Взрослый человек с целой комнатой игрушечных самолетиков.

— Мне они нравятся. — Я тянусь к темно-зеленому истребителю времен Второй мировой, но останавливаюсь на полдороге. — Можно его потрогать?

— Конечно.

Я беру самолет в руки. На его носу нарисованы акульи зубы и глаза. Обычно самолеты так раскрашивают для устрашения, но этот улыбается. Я провожу по линии рта. Затем переворачиваю, изучая склейку. Вдруг что-то щелкает, и крыло падает мне в ладонь. Я замираю.

Стэнли вздрагивает.

— Упс! — произносит он, словно это он сломал.

Я уставилась на сломанное крыло:

— Я… я не знаю, как так вышло, я пыталась быть осторожной. Иногда мне сложно оценить, насколько сильно я давлю…

— Не переживай так, — он забирает самолет и крыло из моих онемевших рук и кладет две части на стол.

Я скрещиваю руки, упираясь ими в подмышки, чтобы больше ничего не поломать:

— Прости.

— Я приклею его обратно. Это же всего лишь игрушка, — он нежно касается самолета, словно это раненый ребенок. — Ничего страшного, — он улыбается, но в глаза мне не смотрит. — Пойду на кухню. Можешь посмотреть пока телевизор. Это недолго.

Я выхожу за ним из спальни.

В гостиной я напряженно сижу на диване, слушая клацанье столовых приборов и шипение масла, доносящиеся с кухни.

Я включаю телевизор и прощелкиваю ток-шоу и сериалы, пытаясь найти какую-нибудь передачу о науке или природе. Сейчас ничего не показывают, но я нахожу канал, на котором идет медицинский документальный фильм об операции на головном мозге. Я наблюдаю за тем, как руки хирурга в белых окровавленных перчатках скальпелем разрезают твердую мозговую оболочку, прощупывая поблескивающие серо-розовые складки коры.

Стэнли входит в гостиную:

— Ужин гот… Боже! — он бледнеет и закрывает глаза рукой.

Я переключаю канал.

Он выглядывает между пальцев:

— Ты что, правда можешь смотреть такое перед едой?

— Это информативно.

Никогда не понимала, почему большинство людей не выносит смотреть на внутренности человеческого тела. Мы целыми днями носим в себе органы и кровь. Глупо пугаться чего-то столь обыденного.

Он опускает руку, но выглядит все еще бледным.

— Ну, еда готова.

Я прохожу за ним в крошечную кухню. На столе белая скатерть и две мерцающие свечи в серебряных подсвечниках. В центре стола стоит блюдо, накрытое куполом серебряной крышки. Он поднимает крышку.

— Ты приготовил блинчики, — удивленно говорю я.

— Ну я хотел, чтобы тебе точно понравилось. У меня есть пять разных сиропов, — он указывает на пять стеклянных бутылок, выставленных в ряд на столе: клубничный, черничный, карамельный, кленовый и банановый.

Я онемела. Бывают моменты, когда я задумываюсь, может ли он существовать на самом деле, или я его просто выдумала. Но не думаю, что у меня такое богатое воображение.

Улыбка исчезает с его лица:

— Тебе не нравится? Я могу приготовить что-нибудь другое…

— Нет. Все хорошо.

Его плечи расслабляются, и мы садимся за стол.

Блинчики теплые, нежные и сочные.

— Так почему же кролики? — спрашивает он.

Вилка с блином останавливается на полпути к моему рту:

— Что ты имеешь в виду.

— Я имею в виду, что знаю, что ты любишь животных. Но, кажется, кролики занимают тебя больше всего, — он кивает на мою футболку. — Ты уже говорила о них и цитировала «Обитателей холмов» на нашей первой встрече.

Никто раньше не спрашивал меня об этом. Я даже не знаю, какие слова подобрать, чтобы ответить. Я проглатываю кусок блина и говорю:

— Просто они мне нравятся.

— Я перечитывал эту книгу, — говорит он. — Я и забыл, насколько она политизирована. Вся эта история с кроликом-фашистом… генералом Дурманом. Это же метафора на фашистскую Германию?

Я начинаю разрезать блин на шестиугольники.

— Я никогда не думала о ней в политическом ключе. Я воспринимала ее как есть. Это книга о выживании.

Мой нож выскальзывает и ударяется о край тарелки. Я быстро реагирую и сразу же подхватываю его.

— Не переживай ни о чем, слышишь? — говорит он. — Я очень рад, что ты пришла.

Очевидно, моя нервозность выдает себя больше, чем я думала.

— А еще я думаю, что твое прочтение на самом деле гораздо лучше, — добавляет он. — Просто воспринимать вещи как есть. Если все время анализировать, ничего не почувствуешь. Наверное, я слишком много учился литературе.

Вдруг мне приходит в голову, что я даже не знаю, чему он учится. Наши разговоры в Сети всегда были скорее абстрактными, сосредоточенными на чувствах и мыслях, а не на повседневной жизни.