Я вспоминаю машину, съезжающую с пирса. Я вспоминаю холодную руку, скользящую вниз, в кромешную пустоту.

Все вдруг встает на места. Какое-то время я не могу дышать, не могу думать, не могу двигаться. Ослепляющая красная боль заполняет все тело, словно каждый нерв кричит. Затем разом вся боль уходит, нервы умирают и холодеют.

Одна.

Я одна.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Я прихожу в сознание на берегу, хватая воздух ртом и дрожа.

Горло дерет, как будто я кричала. Я не помню, что кричала. Я должна что-то ощущать, верно? Я только что вскрыла свою самую глубокую рану, вывернула себя наизнанку — но я в оцепенении.

Мои вещи аккуратно сложены в стопку, как я их оставила. Путаясь в одежде, я одеваюсь, сажусь в машину и завожу мотор. Я не чувствую ни ног, ни пальцев, но каким-то образом приезжаю домой.

Когда я открываю входную дверь, в доме горит свет. Стэнли сидит в гостиной в кресле-каталке с округленными глазами и бледным лицом.

— Бог мой, где ты была?

Я облизываю свои бесчувственные губы.

— Сколько времени меня не было.

— Три часа.

Я смотрю на часы. Четыре тридцать.

— Прости.

Он подъезжает ко мне.

— Элви, ты насквозь мокрая. Ты в порядке? Что происходит?

Дверь за мной захлопывается, оставляя темноту и холод снаружи. Я знаю, что внутри тепло, но не чувствую этого.

— Я… — мой голос звучит хрипло и надорванно. Я сглатываю и пробую еще раз:

— Я ездила на озеро.

Он хмурит брови, на лбу появляются складки.

— Что?

Я снимаю пальто, медленно подхожу к дивану и сажусь.

Мои омертвевшие нервы оживают резкими уколами жгучей боли, прорывающейся сквозь туман в голове. Я провожу руками по своим распущенным мокрым волосам.

Стэнли укутывает меня пледом, берет мою руку в свои и легонько растирает:

— Так чувствуешь?

— Да, — я смотрю, как он растирает мои пальцы. — Чувствую.

Но внутри я не чувствую ничего.

— Элви, — он сжимает мою ладонь. Голос его звучит мягко, но уверенно. — Поговори со мной.

Я смотрю в пустоту. Это ведь то, чего я хотела, не так ли?

— Мама не знала, как со мной обращаться. Она хотела нормальную дочурку, с которой она могла бы обниматься, болтать и наряжаться, а вместо этого получила молчаливое, увечное существо, бегущее от прикосновений.

— Ты не увечная.

Но я увечная, сломанная. Я медленно раскачиваюсь на диване.

— Я не рассказывала тебе, как она умерла.

Стэнли ничего не говорит. Он просто ждет.

Когда наконец я начинаю говорить, голос звучит удивительно спокойно, словно я рассказываю, что ела на завтрак:

— Она утопилась.

У него перехватывает дыхание.

— Это моя вина, в каком-то смысле это я ее убила.

— Нет, — он хватает меня за руку. — Нет, Элви, это неправда. Ты не можешь винить себя за то, что она сделала.

Я смотрю на него. Собственное лицо мне кажется жестким, как дерево. Лишенным какого-либо выражения. Я должна разваливаться на части, я никогда ни с кем не говорила об этом, — но я ничего не ощущаю. Будто бы холод озера просочился в мое сердце и заморозил меня изнутри.

Стэнли наклоняет голову и прижимает мою руку к щеке:

— Если бы у меня была дочка, я никогда на свете не оставил бы ее одну в этом мире, как бы больно мне ни было.

— Она не оставила меня.

Его тело разом напрягается.

— Что?

Я чувствую, как губы растягиваются в неестественную улыбку, хотя мне совсем не хочется улыбаться:

— Она пыталась взять меня с собой.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Мама смотрит на меня. У нее бледное, ничего не выражающее лицо, глаза красные.

— Прости, Элви.

Все разрушено.

Без этих таблеток…

Все только стало налаживаться, а теперь все кончено.

Я не справилась.

Я не могу так продолжать…

Она тянется ко мне:

— Иди сюда.

Что-то в выражении маминого лица вызывает во мне беспокойство. Я закусываю нижнюю губу и подхожу к ней. Она притягивает меня в объятия, и я начинаю напрягаться, потому что они слишком крепкие. Я дергаюсь, но мама сжимает меня еще крепче. Мне больно.