— Что, так неприятно, — спрашиваю я.

— Нет, приятно.

Я касаюсь его шеи сзади, где кожа теплая и бархатная, и он ежится. Когда я запускаю пальцы за воротник его футболки, он напрягается, поэтому убираю руку и продолжаю медленно гладить его волосы.

Мне этого недоставало. Недоставало возможности касаться его. Его тепла, его запаха. Это ощущение пробуждает во мне нечто беспокойное, и мне хочется большего.

Я кладу ладонь на его бедро.

— Элви, — выдыхает он.

— Что не так.

— Я не то чтобы не хочу, я хочу, поверь. Просто… у меня на ногах все еще ортезы. Я едва ли могу двигать нижней половиной тела. Ну… — он хмыкает. — Та самая часть у меня в порядке, но все же. Должно пройти время, прежде чем я смогу таким заниматься.

— Даже если мы не можем заняться этим обычным способом, мы можем сделать что-то еще. Когда я изучала вопрос…

— Изучала?

Ах, да, я же ему не говорила.

— Я посмотрела кучу порнографии, чтобы подготовиться. В смысле, к первому разу.

— Хм, — он отводит глаза.

— Я видела множество разных позиций и способов, — продолжаю я.

— Элви, — его голос кажется немного напряженным.

— Что.

— Я хочу, чтобы наш первый раз был особенным, — он берет меня за руку. — Я очень хочу сделать это правильно. Я хочу быть готовым и не хочу быть в негнущихся ортезах, когда это произойдет.

Эти слова ставят меня в тупик.

Когда я первый раз предложила это Стэнли, я просто хотела доказать себе, что могу этим заниматься. Мне было даже неважно, понравится мне или нет, я просто хотела ощутить связь с другим человеческим существом, хотя бы на одну ночь. Но сейчас все иначе. Я хочу именно его. Я хочу касаться его, чувствовать его кожу на своей.

Но я вспомнила, что он рассказал о своей матери — как после этого он даже перед врачом не мог раздеться.

— Мне просто нужно чуточку времени, — шепчет он.

Стэнли был терпелив со мной. Я тоже смогу потерпеть.

Я касаюсь его груди и говорю:

— Когда будешь готов.

Он расслабляется, и я понимаю, что правильно сделала, решив не настаивать.

И все же небольшое разочарование остается. Мы так много открыли друг другу, и это последняя преграда между нами.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Озеро выглядит таким же, каким я его запомнила, — гладкое, глянцево-синее, словно зеркало. Я останавливаю машину на небольшой парковке рядом с пляжем.

— Ты точно хочешь это сделать? — спрашивает Стэнли.

— Да.

Заря подсвечивает облака розовым, я иду по мокрому песку. Ноги трясутся, и пот струйкой стекает по спине, несмотря на бодрящий, прохладный воздух. Я встаю лицом к воде. Волны лижут песок.

Тело моей матери извлекли из озера во время расследования много лет назад. Позже я узнала, что ее кремировали по воле каких-то дальних родственников, которых я ни разу в жизни не видела. Не осталось ни гроба, ни могильного камня. И хотя она уже не в озере, это место больше всего походит на ее могилу.

Я сажусь на корточки и кладу руку на гладкий, пропитанный водой песок. Он теплый, словно живой. Волны заползают на мои пальцы. Осторожно, одним пальцем я вывожу на песке имя: КЭССИ ЭЛИАНОР ФИТЦ.

Для меня она всегда была мамой. Я не знаю, кем она была помимо этого. И у меня уже не будет возможности узнать.

Я вспоминаю те деньки, до того, как начались все эти неприятности, когда мы просто были матерью и дочкой. Мне три или четыре годика. Мы с мамой вместе готовим печенье. Я в восторге от липкого теста, без конца опускаю в него руки и играю с ним, как с глиной, измазываю им лицо и волосы, и все это время мама смеется. Потом она начисто вытирает мне лицо, а сама сияет. Он целует меня в макушку и произносит: «Ты хоть знаешь, что ты у меня самая лучшая?»

Я уверена, что даже в то время были сложности. Уверена, что я закатывала истерики, забивалась в углы и пряталась под кроватью. Но мы были счастливы.

Я все думаю, как я могла бы что-то изменить, если бы по-другому себя вела: если бы рассказала ей, что принимала витамины вместо нейролептиков; если бы не довела до того, что меня выгнали из школы; если бы могла обнимать ее чаще; если бы нашла слова, чтобы объяснить, что она не обязана меня исправлять, потому что нормально быть несовершенной.

Или если бы увидела, что происходит на самом деле, до того, как стало слишком поздно. Увидела бы, что это моей маме нужна помощь. Что она долгое время прятала внутри свою боль, может еще до моего рождения, и ей не с кем было поделиться. А если бы я поняла это и рассказала кому-то, что у мамы депрессия и что она тонула задолго до того, как завезла нас обеих в озеро?

Возможно, я смогла бы ее спасти. А может, и нет. Мы, обе по-своему, были детьми, блуждали в темном лесу, запутавшиеся и неуверенные, цепляясь друг за дружку в поисках тепла. Может быть, мы просто сбились с пути.