– Кажется, твой организм не приспособлен к спорту.

Прокомментировала она, подмигивая, вполне спокойно выпив пару глотков воды.

– Ты это почти каждый раз говоришь. Мне и не нужно быть приспособленным, я не собираюсь становиться спортсменом.

– И все-таки, каждый раз соглашаешься и тащишься за мной.

– И все-таки.

Он медленно вздохнул, пытаясь параллельно успокоить свое сердце, что получалось, но с трудом. Отпил немного из бутылки, закашлялся. Она похлопала его по спине, скорее поддерживая, чем помогая.

– Тогда зачем?

– Мне просто нравится проводить с тобой время.

Еще немного он просто дышал, все легче и легче. Потом повернулся и увидел ее. На щеках задорные ямочки от улыбки, волосы, собранные в хвост, загорелая шея, бездонные глаза и мягкие губы. Он впервые отметил, что они действительно мягкие, и не смог перестать на них смотреть, и не хотел переставать. Он вдруг понял, что хочет коснуться этих губ своими, и одновременно с этим осознанием пришла мысль, что он отказывается верить в это желание. Нет, оно не может быть его, точно не может. Он не такой, никогда таким не был и не будет. Не будет потому, что он так сказал, он так решил, мимолетное видение не может вот так просто перечеркнуть все, во что он верит.

В тот день он не стал говорить о такой мелочи, как случайная шальная мысль. Но дни шли, одна встреча, вторая, третья… И он не мог отделаться от этой мысли. И не мог себя понять. Он смотрел на мягкие губы, пытался о них не думать, и не выходило. Из-за этого он злился, негодовал, выходил из себя, а потом все то же самое только уже из-за того, что он выходил из себя от такой мелочи, и так по кругу. Однажды вечером, он просто устал от собственной перепалки в голове, и решил просто представить, а каково это будет, если он и правда ее поцелует? Закрыл глаза. Вот они стоят напротив друг друга, он слышит ее дыхание, смотрит в ее глаза, касается носом ее щеки, вдыхает запах, она кладет руки ему на плечи и кончиками пальцев касается шеи. От этого прикосновения по всему телу расходятся мурашки и морозят, а он прижимает ее к себе ближе и целует. Осторожно и аккуратно, спрашивая себя, нравится или нет, и получая ответ, что нравится. Маленькие поцелуи, едва касаясь, переходят в водоворот из вдохов, сильнее, больше, глубже, так, чтобы передать все то, что не скажешь словами и не покажешь взглядом. Так, чтобы почувствовать агонию.

Он резко открыл глаза, его пульс заходился еще больше, чем после катания на велосипеде. А мурашки на теле пришлось терпеть еще очень долго. Что это было? Ему и правда этого хочется? Почему? Зачем? И если это правда, а это правда, то что теперь с этим делать? Что ему теперь делать? И как жить с тем осознанием, что он ничем не отличается от уродцев, чьи гормоны играют в пубертате. Даже в то время у него ничего не играло, и так с чего теперь?

Еще несколько дней ушло на то, чтобы переварить все эти мысли и чувства. Несколько долгих дней, которые казались адом. Его пугало все новое, и он не собирался с этим новым сталкиваться до конца своих дней. Но вот он, новый сам, как это вообще можно принять и понять? Как к этому привыкнуть? Это невозможно и непосильно. Но может быть посильно хотя бы немного потому, что на следующей встрече он спросил:

– Ты когда-нибудь хотела меня поцеловать?

Девушка повернулась, удивленно посмотрела, пожала печами.

– Скорее нет, чем да. Я никогда не думала о тебе в таком плане, я же говорила еще в самом начале.

– Да, я помню.

Он замолчал, задумался, посмотрел еще раз на нее, на ее губы. Он помнил какие они были на вкус, помнил какой был у них запах, и ему нестерпимо захотелось почувствовать это еще раз. Он резко развернулся к ней, притянул к себе, крепко обнял и поцеловал. Так, как хотел, и хотел кажется всегда. И они, она, была точно такой же, как в прошлый раз. Мягкой, горячей, близкой, желанной. Он не мог оторваться и рассказывал ей губами все, что чувствует. О том, какая она особенная, какая родная, какая невообразимо любимая. А она отвечала ему тем же, и этот момент, казалось, длился вечно. Только их момент, и больше ни чей. Самый прекрасный на свете.

А потом он услышал голос и почувствовал, как его трясут за рукав, очнулся, и увидел, что стоит все так же в шаге, а она смотрит на него удивленно и что-то спрашивает.

– Что ты сказала?

Ему не хотелось возвращаться в реальность, это была жестокая, неправильная, не его реальность.

– Ты куда-то пропал. Я говорю, а ты? Ты когда-нибудь хотел меня поцеловать?

– А, нет, не хотел.

Его принцип не врать сегодня впервые дал основательную трещину. Но лучше сказать так, чем рассказать правду и потерять ее навсегда. Лучше так. Сегодня последние деньки лета, сегодня они идут рядом, совсем скоро начнется новый семестр, парты, пары, и будет меньше лавочек в парке. Сегодня он сохранит то, что имеет, и останется этим доволен.

Можно ли оставаться довольным тем, что есть, если уже узнал, каково это, где-то там? Невообразимо только представить, что, потрогав, пожив в своей мечте, придется отпустить ее и сказать себе, что так никогда не будет. Это смирение не настоящее, хриплое, истеричное, с руками, тянущимися за мечтой, а мыслями, все хорошо, все хорошо. И ты понимаешь, что ничего хорошо уже не будет никогда потому, что уже знаешь сравнение между землей и небом. И это сравнение играет не в пользу того, что имеешь.

Он не мог смириться с тем, что ему не будет доступно желаемое. Он всегда, всю свою жизнь, шел напролом и брал то, что хочет. И отсутствие чего-то в жизни не означало недоступность получения. Если у него чего-то не было, значит он этого просто не хотел. Он знал, что за все надо платить, что за что угодно ему придется расплачиваться равноценно. Если в жизни происходит что-то хорошее, то обязательно произойдет что-то плохое. И если ему сейчас хорошо, значит совсем скоро будет плохо. Так и вышло. Его состояние от встреч с человеком, состояние близкое к тому пониманию счастья, на которое он был способен, переросло в горечь и злость. Каждое ее слово отдавало в виски болью разрушающихся надежд и несбыточных мечтаний. Он искренне надеялся, что останется доволен, и будет благодарен тому, что есть, но эти надежды все больше рассыпались прахом.