Но, по мнению публики, именно эта Джонни особенно не шла, так что все улюлюкали, свистели, топали особенно ожесточенно. Пугало огородное! Чучело! Ты похож на... И оглушительное: нет-нет-нет! Джонни, однако, не был обескуражен, казалось даже, что он дразнит зал, затягивая примерку. И возможно — назло залу, — именно эту и купит, хотя сам себе в ней не нравится. Джонни улыбался своему отражению в зеркале, причем разными улыбками: то едва раздвинет губы, то продемонстрирует два ряда идеально белых и ровных зубов, какие бывают только в кино. Известно ведь, какие на самом деле у людей зубы. Большинству из них не следует улыбаться, а может, даже и вообще открывать рот. Джонни сдвигал шляпу на затылок. Затем снова надвигал на лоб, придавая лицу загадочное выражение. Или двигал ее влево-вправо, точно подражал какому-то киногерою. Или подходил к зеркалу так близко, что почти касался его полями шляпы, и вглядывался в себя — глаза в глаза, шляпа к шляпе. Или вдруг отступал и разглядывал себя в этой шляпе с ног до головы. Совал руку в карман брюк — одну, другую или обе разом, принимая расслабленную позу. Или поправлял галстук, одергивал пиджак и выпрямлялся, словно по стойке смирно. То казалось, будто он смотрит на свое отражение с явной неприязнью, то — что уже готов примириться с этой шляпой и даже с самим собой, но ему не хватает решимости. И Джонни беспомощно обращался к погруженной в чтение журнала Мэри:

— Как тебе кажется, Мэри? Взгляни. Я тебе нравлюсь в этой? Правда же неплохо? — Мэри, однако, даже если и поднимала глаза, то лишь на мгновение и молча. И Джонни с сожалением говорил: — Нет, эта тоже не годится.

В такие моменты зал разделял его сожаление. Это было понятно по скрипу пола, скамеек: все одновременно начинали ерзать. Никто уже не свистел, не ругался, не смеялся. Однако это было не просто сожаление. «Придушил бы эту шлюху», — прошептал кто-то расстроенно. Простите, но в нашей школе такие слова были в порядке вещей, других иной раз просто не находилось. Никто не мог понять, почему Мэри все равно. Разве так трудно сказать: да, нет, тем более что речь шла всего лишь о шляпе.

Иногда Мэри поднимала глаза, иногда нет. Но даже когда поднимала, в них читалась все возрастающая скука. Ярость публики тоже росла. Мы все были убеждены, что это Мэри виновата в том, что Джонни никак не может решиться. Хотя, если подумать, в чем она могла быть виновата, если сидела себе тихонько и листала журнал? Но стоило Джонни обратиться к ней: послушай, Мэри, как тебе кажется, Мэри, что скажешь, Мэри? — и зрителей начинало буквально лихорадить. Они извергали из себя не просто ярость, а ярость пополам с беспомощностью, болью, а может, даже отчаянием. Из-за этой Мэри, да. Но почему? Вот сами скажите почему? Ведь это Джонни примерял шляпы, и если он ни в одной себе не нравился, то чем виновата Мэри?

Он мог настолько забыться, что уже ни в одной шляпе себе не понравился бы. К этому все и шло. А может, Джонни не столько примерял эти шляпы, сколько спорил с ними? Но о чем может спорить человек со шляпой? О себе, говорите? Все равно шляпа всегда одержит верх. И какую бы Джонни ни примерил, шляпа одерживала верх. Не важно, сразу он ее снимал или нет, насколько долго в ней стоял или даже красовался перед зеркалом. Кончалось всегда одинаково. Он мог бы примерять шляпы весь фильм напролет, мог примерять до бесконечности, это не имело бы никакого значения. Такая примерка закончится только тогда, когда закончится всё.

Но шляп там было, я вам скажу... Магазин не из рядовых. Куда ни глянешь — повсюду шляпы. Да еще продавец то и дело приносил из подсобки новые, каждый раз в надежде, вновь вспыхивавшей в нем, что вот эта или та уважаемому клиенту непременно понравится. Так что до того момента, когда продавец тоже окончательно утратил бы надежду, оставалось еще немало шляп.

Впрочем, возможно, первым ее утратил бы Джонни. Тем более что, когда он в очередной шляпе глядел на себя в зеркало, на его лице, в его движениях уже читались признаки уныния. Он надевал и снимал шляпы словно нехотя. Больше не благодарил, не извинялся. Брал из рук продавца следующую и отдавал предыдущую. Как будто просто переносил шляпы из его рук на свою голову и обратно, а на себя в зеркале почти не смотрел. Надо было заканчивать с примеркой, но, видимо, Джонни уже и на это был не способен. А может, ему стало жаль продавца: столько этих шляп — и все напрасно. Поэтому он продолжал примерять.

Но вдруг, примеряя одну из шляп, которая не отличалась ни особой красотой, ни особым уродством, — мы были уверены, что Джонни снимет ее и скажет, что нет, эта тоже не годится, — он засомневался. Опустил руки, подошел поближе к зеркалу и замер перед своим отражением. Лицо его было неподвижно, на нем застыла мука: снять или не снять, снять или не снять, снять или не снять? Зал затаил дыхание. Серьезно, тишина наступила такая, словно у всех сердце остановилось. Но чувствовалось, что напряжение в зрительном зале достигло пика. В какой-то момент граница была пройдена, и больше не имело значения, снимет Джонни шляпу или не снимет, потому что он дошел до той точки, когда нельзя было ни снять, ни не снять. Единственный выход, который у него оставался, — достать пистолет и выстрелить в эту шляпу. Правда, продавец, по-прежнему кланяясь и улыбаясь, уже держал в руках следующую, а следовательно, не принимал в расчет подобный ход событий. Однако нам в зале хотелось, чтобы Джонни достал пистолет и выстрелил. А последними словами, назло Мэри, пускай будет:

— Заплати за шляпу, Мэри.

Возможно, в следующее мгновение он приставил бы к шляпе пистолет, но Мэри вдруг взволнованно прошептала:

— Ах, Джонни, ты знаешь, тут пишут, что самые модные мужские шляпы в этом сезоне — коричневые фетровые. Примерь коричневую фетровую!

— Я уже мерил коричневую фетровую.

— Но здесь написано!

Вы думаете, в этот момент раздался выстрел? Я тоже так думал, когда пытался представить себе, чем может закончиться фильм. Это было бы логично. Нельзя же без конца мерить шляпы. А вы не смотрели этот фильм? Жаль. Рассказали бы мне, купил он или выстрелил. Я дальше не смотрел — отключили электричество. Да, у нас нередко свет выключали. Чаще всего по вечерам. И редко случалось, чтобы сразу включили снова. В лучшем случае — через час-два. Но обычно, если вечером отключат, то уж до утра.

Иной раз мы возвращаемся с работы, едва ноги волочим — по дороге нас еще заставляли петь, — а тут света нет. Целый день, к примеру, дробили камень для дороги, пыль, жара, всем хочется пить, все потные, грязные — а тут света нет. Ни помыться, ни поесть, ни переодеться. А форма наутро должна быть в порядке, ботинки вычищены, потому что завтра уроки, а на уроках надо выглядеть, как полагается ученику школы. У нас не было ни запасной формы, ни запасных ботинок. Новые выдавали, только если уже не удавалось залатать или починить. А постирать, пришить, заштопать — на это только вечером есть время. И вот пожалуйста: электричество отключили.