Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 2. Стихотворения. Поэмы (1910–1913)
вернуться

Гумилев Николай Степанович
Шрифт:

80. Рим

Волчица с пастью кровавой На белом, белом столбе, Тебе, увенчанной славой, По праву привет тебе. С тобой младенцы, два брата, К сосцам стремятся припасть. Они не люди, волчата, У них звериная масть. Не правда ль, ты их любила, Как маленьких, встарь, когда, Рыча от бранного пыла, Сжигали они города. Когда же в царство покоя Они умчались, как вздох, Ты, долго и страшно воя, Могилу рыла для трех. Волчица, твой город тот же У той же быстрой реки. Что мрамор высоких лоджий, Колонн его завитки, И лик Мадонн вдохновенный, И храм святого Петра, Покуда здесь неизменно Зияет твоя нора, Покуда жесткие травы Растут из дряхлых камней И смотрит месяц кровавый Железных римских ночей?! И город цезарей дивных, Святых и великих пап, Он крепок следом призывных Косматых звериных лап.

81. Пиза

Солнце жжет высокие стены, Крыши, площади и базары. О, янтарный мрамор Сиены И молочно-белый — Каррары! Всё спокойно под небом ясным; Вот, окончив псалом последний, Возвращаются дети в красном По домам от поздней обедни. Где ж они, суровые громы Золотой тосканской равнины, Ненасытная страсть Содомы И голодный вопль Уголино? Ах, и мукам счет и усладам Не веками ведут — годами! Гибеллины и гвельфы рядом Задремали в гробах с гербами. Все проходит, как тень, но время Остается, как прежде, мстящим, И былое, темное бремя Продолжает жить в настоящем. Сатана в нестерпимом блеске, Оторвавшись от старой фрески, Наклонился с тоской всегдашней Над кривою пизанской башней.

82. Открытье летнего сезона

Зимнее стало как сон, Вот, отступает всё дале, Летний же начат сезон Олиным salto-mortale. Время и гроз и дождей; Только мы назло погоде Всё не бросаем вожжей, Не выпускаем поводий. Мчится степенный Силач Рядом с Колиброю рьяной, Да и Красавчик, хоть вскачь Всюду поспеет за Дьяной. Знают они — говорить Много их всадникам надо, Надо и молча ловить Беглые молнии взгляда. Только... разлилась река, Брод — словно омут содомский, Тщетно терзает бока, Шпорит коня Неведомский. «Нет!.. ни за что!.. не хочу!» — Думает Дьяна и бьется, Значит, идти Силачу, Он как-нибудь обернется. Точно! Он вышел и ждет В невозмутимом покое, Следом другие, и вот Реку проехали трое. Только Красавчик на куст Прыгнул с трепещущей Олей Топот, паденье и хруст Гулко разносятся в поле. Дивные очи смежив, Словно у тети Алины, Оля летит... а обрыв — Сажени две с половиной. Вот уж она и на дне, Тушей придавлена конской, Но оказался вполне На высоте Неведомский. Прыгнул, коня удержал, Речка кипела как Терек, И — тут и я подбежал — Олю выводят на берег. Оля смертельно бледна, Словно из сказки царевна, И, улыбаясь, одна Вера нас ждет Алексевна. Так бесконечно мила, Будто к больному ребенку, Всё предлагала с седла Переодеть амазонку. Как нас встречали потом Дома, какими словами, Грустно писать — да о том Все догадаются сами. Утром же ясен и чист Был горизонт; все остыли; Даже потерянный хлыст В речке мальчишки отрыли. День был семье посвящен, Шуткам и чаю с вареньем... — Так открывался сезон Первым веселым паденьем. 18 июня 1912 г.

83. Видение

Лежал истомленный на ложе болезни (Что горше, что тягостней ложа болезни?), И вдруг загорелись усталые очи, Он видит, он слышит в священном восторге — Выходят из мрака, выходят из ночи Святой Пантелеймон и воин Георгий. Вот речь начинает святой Пантелеймон (Так сладко, когда говорит Пантелеймон): «Бессонны твои покрасневшие вежды, Пылает и душит твое изголовье, Но я прикоснусь к тебе краем одежды И в жилы пролью золотое здоровье». И другу вослед выступает Георгий (Как трубы победы, вещает Георгий): «От битв отрекаясь, ты жаждал спасенья, Но сильного слезы пред Богом неправы, И Бог не слыхал твоего отреченья, Ты встанешь заутра и встанешь для славы». И скрылись, как два исчезающих света (Средь мрака ночного два яркие света), Растущего дня надвигается шорох, Вот солнце сверкнуло, и встал истомленный С надменной улыбкой, с весельем во взорах И с сердцем, открытым для жизни бездонной.

84. Фра Беато Анджелико

В стране, где гиппогриф веселый льва Крылатого зовет играть в лазури, Где выпускает ночь из рукава Хрустальных нимф и венценосных фурий; В стране, где тихи гробы мертвецов, Но где жива их воля, власть и сила, Средь многих знаменитых мастеров, Ах, одного лишь сердце полюбило. Пускай велик небесный Рафаэль, Любимец бога скал, Буонарротти, Да Винчи, колдовской вкусивший хмель, Челлини, давший бронзе тайну плоти. Но Рафаэль не греет, а слепит, В Буонарротти страшно совершенство, И хмель да Винчи душу замутит, Ту душу, что поверила в блаженство На Фьезоле, средь тонких тополей, Когда горят в траве зеленой маки, И в глубине готических церквей, Где мученики спят в прохладной раке. На всем, что сделал мастер мой, печать Любви земной и простоты смиренной. О да, не всё умел он рисовать, Но то, что рисовал он, — совершенно. Вот скалы, рощи, рыцарь на коне, — Куда он едет, в церковь иль к невесте? Горит заря на городской стене, Идут стада по улицам предместий; Мария держит Сына своего, Кудрявого, с румянцем благородным, Такие дети в ночь под Рождество Наверно снятся женщинам бесплодным; И так нестрашен связанным святым Палач, в рубашку синюю одетый, Им хорошо под нимбом золотым, И здесь есть свет, и там — иные светы. А краски, краски — ярки и чисты, Они родились с ним и с ним погасли. Преданье есть: он растворял цветы В епископами освященном масле. И есть еще преданье: серафим Слетал к нему, смеющийся и ясный, И кисти брал, и состязался с ним В его искусстве дивном... но напрасно. Есть Бог, есть мир, они живут вовек, А жизнь людей мгновенна и убога, Но всё в себе вмещает человек, Который любит мир и верит в Бога.

85. Возвращение

Анне Ахматовой

Я из дому вышел, когда все спали, Мой спутник скрывался у рва в кустах, Наверно, наутро меня искали, Но было поздно, мы шли в полях. Мой спутник был желтый, худой, раскосый, О, как я безумно его любил, Под пестрой хламидой он прятал косу, Глазами гадюки смотрел и ныл. О старом, о странном, о безбольном, О вечном слагалось его нытье, Звучало мне звоном колокольным, Ввергало в истому, в забытье. Мы видели горы, лес и воды, Мы спали в кибитках чужих равнин, Порою казалось — идем мы годы, Казалось порою — лишь день один. Когда ж мы достигли стены Китая, Мой спутник сказал мне: «Теперь прощай. Нам разны дороги: твоя — святая, А мне, мне сеять мой рис и чай». На белом пригорке, над полем чайным, У пагоды ветхой сидел Будда. Пред ним я склонился в восторге тайном, И было сладко, как никогда. Так тихо, так тихо над миром дольным, С глазами гадюки, он пел и пел О старом, о странном, о безбольном, О вечном, и воздух вокруг светлел.

86. Сказка

Тэффи

На скале, у самого края, Где река Елизабет, протекая, Скалит камни, как зубы, был замок. На его зубцы и бойницы Прилетали тощие птицы, Глухо каркали, предвещая. А внизу, у самого склона, Залегала берлога дракона Шестиногого, с рыжей шерстью. Сам хозяин был черен, как в дегте, У него были длинные когти, Гибкий хвост под плащом он прятал. Жил он скромно, хотя не медведем, И известно было соседям, Что он просто-напросто дьявол. Но соседи его были тоже Подозрительной масти и кожи, Ворон, оборотень и гиена. Собирались они и до света Выли у реки Елизабета, А потом в домино играли. И так быстро летело время, Что простое крапивное семя Успевало взойти крапивой. Это было еще до Адама, В небесах жил не Бог, а Брама, И на все он смотрел сквозь пальцы. Жить да жить бы им без печали! Но однажды в ночь переспали Вместе оборотень и гиена. И родился у них ребенок, Не то птица, не то котенок, Он радушно был взят в компанью. Вот собрались они, как обычно, И, повыв над рекой отлично, Как всегда, за игру засели. И играли, играли, играли, Как играть приходилось едва ли Им, до одури, до одышки. Только выиграл всё ребенок: И бездонный пивной бочонок, И поля, и угодья, и замок. Закричал, раздувшись, как груда: «Уходите вы все отсюда, Я ни с кем не стану делиться! Только добрую старую маму Посажу я в ту самую яму, Где была берлога дракона». Вечером по берегу Елизабета Ехала черная карета, А в карете сидел старый дьявол. Позади тащились другие, Озабоченные, больные, Глухо кашляя, подвывая. Кто храбрился, кто ныл, кто сердился... А тогда уж Адам родился, Бог спаси Адама и Еву!

87. Птица

Я не смею больше молиться, Я забыл слова литаний, Надо мной грозящая птица, И глаза у нее — огни. Вот я слышу сдержанный клекот, Словно звон истлевших цимбал, Словно моря дальнего рокот, Моря, бьющего в груди скал. Вот я вижу — когти стальные Наклоняются надо мной, Словно струи дрожат речные, Озаряемые луной. Я пугаюсь, чего ей надо, Я не юноша Ганимед, Надо мною небо Эллады Не струило свой нежный свет. Если ж это голубь Господень Прилетел сказать — Ты готов! — То зачем же он так несходен С голубями наших садов?