Ими же себя и душила.

— Я бы тоже этого хотела, — выдох, а вместе с ним и признание: — Не попади я в приют, сложилось бы всё иначе.

Прикосновение чужой руки было мне утешением.

— И мы бы никогда не встретились бы, — Анна заметила мой недоумённый взгляд и тоже призналась: — Я догадывалась.

Пальцы сжались в кулак.

— Так очевидно?

Грустный вздох со стороны.

— Бывает, конечно, что дети совершенно не похожи на своих родителей, но чтобы настолько...

— Да, мы совершенно разные, это точно, — рука расслабилась. — Поэтому у нас слишком много ссор, криков, обид...

— Творческих людей редко когда понимают, — с таким огорчением в голосе проронила amie, что я невольно удивилась:

— Неужели тебе это знакомо?

Вдруг Анна удобнее схватила меня за руку и молча куда-то потащила с совершенно нечитаемым выражением лица. Ничего не оставалось делать, как пойти следом: через лестницу на второй этаж, а затем и на третий, больше похожий на просторный чердак, разделённый напловину стенкой и единственной дверью. Именно к ней мы и направились.

Я ахнула от восхищения, как только оказалась внутри.

Бабочки.

Разноцветные, большие, маленькие, яркие, мрачные, с одним крылом или двумя — их было бесчисленное множество, как и подписей под каждой. Мёртвые находились под стеклом в гигантских витринах, нарисованные графитом и углём — на стенах, на потолках и даже на полу, стопкой сложенные возле пару непримечательных кресел, матраса с обогревателями и лестницы. А в углу находился небольшой террариум с маленьким водоёмом, камнями, землёй и с растениями: среди них тёмными пятнами порхали бабочки-траурницы. Будто приветствуя хозяйку, одна из них вылетела и уселась на протянутый пальчик Анны.

В её серых глазах я впервые увидела упоение.

— Когда-то они все были живы... — она завертела головой, осматриваясь, и я вместе с ней. — Но когда нам пришлось переезжать из Парижа в это захолустье, многих пришлось продать, а ещё больших засушить. Я храню здесь память о счастливых временах...

— Не знала, что ты интересуешься бабочками... — я говорила тихо, боясь разрушить сокровенные мгновения.

Половица тихо скрипнула под ногой Анны, когда та шагнула в неком танце, заворожённая мыслями о детстве.

— О них мне любила рассказывать Стефани.

Движение ногой, взмах руки — бабочка взмахнула чернильными крыльями и взмыла в воздух.

— Мы с ней познакомились в моей любимой кофейне, где работала Натали, сестра моей матери. Похожие не только внешне, но и внутренне, мы быстро подружились: болтали обо всём, помогали тётушке, ребячились и беспечно проводили время в свои-то тринадцать лет, — ещё шаг, и ещё, руки взяли лист и набросали очертания крыльев. — Никто никогда не был так близок со мной, как Стефани. С ней я познала и счастье, и первую любовь, и мелкие шалости, и удивительный мир бабочек. Однако... — мечтательные нотки в голосе внезапно сменились горечью, — с ней же я впервые столкнулась и со смертью.

Мы были так похожи.

Не только рассказ подруги лишил меня почвы из-под ног, но и схожесть моей истории с Алестером — неумолимое сродство и в то же время миллионы световых лет разницы. И я даже не могла оторвать зачарованного взгляда от Анны: казалось, она сбросила кокон и, превратившись в бабочку, взлетела над миром, над собой — вне пространства и времени, вне чувств и мыслей, вне прошлого и себя...

Везде и нигде.

— Когда мне исполнилось четырнадцать, я раскрыла ей свою фамилию. И Стефани... отвернулась в тот же миг, посчитав нотации своего отца важнее, чем наши чувства. Сейчас я понимаю, что она просто боялась моих родных, страшилась оказаться раскрытой и отвергнутой, не хотела лишиться поддержки своей семьи, которая враждовала с моей. Но тогда... мне это разбило сердце. Родители всё прознали, началась стрельба, на уши поднялся весь Марсель. Кофейня сгорела вместе с Натали и... Стефани.

Её фигура дрогнула, как дорогающий огонь свечи, по лицу побежали слёзы, точно капли воска, — она таяла изнутри. Анна невесомо скинула с плеч платье, оголяя изящную спину, на лопатках которой распахнула крылья бабочка-траурница.

— Она умирала на моих руках. Вся в крови, в слезах, в разодранной одежде... — её затрясло от безумства воспоминаний. — Так глупо, так не правильно... она ведь была ни в чём не виновата, это всё я... это всё я... мы...

В мгновение ока я оказалась рядом с ней и прижала к себе, нежно обняв. И сама чуть ли не плакала: сердце топилось в крови бесчисленных потерь, клапанами жадно хватая спертый воздух. Спасения не видно — тьма уже повсюду. Ноги подогнулись, и мы рухнули на пол, как бабочки, лишённые крыльев. Как падшие ангелы.

— Я понимаю, — рука дрогнула от всплывшего в голове кровавого лица Алестера. — Всё понимаю, amie.

— О, Рав... я так долго хранила это в себе, — Анна носом уткнулась в мою грудь, не переставая горько плакать, — так безумно долго...

Мы просидели в такой позе неподвижно, в слезах и в боли, до тех пор, пока Анна не заснула. Только тогда я осмелилась тихонько высунуть онемевшую руку и абсолютно без раздумий написать Вильгельму.

В голове было пусто, когда он пришёл на чердак и без лишних слов отнёс сестру в её комнату.