— Что, горшеня, благословил, и все в бороду! — давай еще налью. Ну как, нравится?

— Кунияк, — снизу, словно оттачивая косу, проводя по бороде рукой, весело заикается гончар. — А чтоб тебя — вот легло тут и шумит.

— Смотри, как бы кишки не лопнули! Погоди, от третьей кружки так зашумит, что в ногах заиграет! — Обхватив коленями ведро, мастер поочередно наливает в кувшины и в кружки соседям.

Будто невзначай, словно ничего не зная, забредают в сени все новые любопытные и, спохватившись, что здесь пьют, снова поворачивают к выходу, но разве мастер проявит такое невнимание или скупость. Одного он хватает за шиворот, другого за рукав, за полу, усаживает на свободное место, наливает в порожнюю посудину, уговаривает зря не трепать языком, но сам не умолкает.

Утирая слезы от смеха, разливая дрожащей рукой пиво, рассказывает мастер, как в молодости, кончив работу в хозяйстве Капочюса и наугощавшись на славу, хаживали они в Аркучяй к девке Лаужите, без которой горшене жизнь была не мила.

Рассказывает мастер, а гончар в подтверждение его слов только трясет, как козел, рыжей бородой: ведь никто не умеет так приукрасить, как Девейка. Чешет он языком, словно рубанком по сухой доске строгает: чем дальше, тем ровнее идет.

Кажется, будто в избе кто-то новый бочонок взорвал: вдруг поднимается шум, слышно шарканье ног. Дверь из кухни распахивается, и обоняние стариков дразнит запах жирной свинины. Через сени, где шумят старики, пробегают с криком ребятишки:

— Едут… вон, там!

— Врете, мелкота!

— Вон, возле мостика через Митуву!

Выкатываются старики, бросив выпивку, разговоры и шутки; выкатываются, кто с кружкой пива, кто с квартой, а мастер — с кувшином. Никто не смотрит, есть тропинка или нет: детвора дует прямо по огороду, бабы следом, иные даже не отняв младенцев от груди. На ворота и на ограду с обеих сторон налегли пацаны, кое-кто и верхом на изгороди сидит.

Улеглась пыль, и показалась повозка. Она разъезжается со встречной телегой, высокая, заманчиво пестрая. Думают, гадают гости, не зря ли они выскочили, однако горшеня бьется об заклад на сто рублей, что это его лошадь. А как же! Но поглядите, что за чертовщина: какое-то пугало взгромоздилось на оглобли и мутовкой подгоняет кобылу. Через плечо у пугала — белый рушник: приданое везет.

— Кризас, чертов швец! — грозится кулаком гончар. — Вот шельма! Говорил ему — поаккуратней с кобылой, жеребая ведь! Эй, эй! Не бей ногой скотинку, эй!

Поезжане приближаются к воротам. Их в повозке несколько — все мужчины, все разрядились кто как смог. На Гончаровой кобылке трусит портной, верхом на новый лад — ногами обхватил коняге шею, скрипчонку засунул под мышку. Шляпа у него украшена цветами, будто свадебный пирог.

— Эй, эй, поберегись, царскую казну везем! — размахивает Кризас руками, что крыльями Путь повозке преграждает нахлынувшая молодежь, а среди нее, словно белые одуванчики на зеленом лугу, седые головы стариков. Слышен хохот — это все над Кризасовыми шутками смеются.

Сколько раз портной с подручными пытается внезапно прорваться в ворота, столько раз женихова дружина отбивает нападение и поворачивает дышло в сторону. Ворота закрыты и липовым лыком завязаны. Только подарками, только острым языком перерубишь эти путы.

— Здорово живете, гостюшки! — хлопнув кулаком по шляпе, весело приветствует Кризас. — Кто вы такие — добрые люди или язычники? Кто у вас старшой, толстощекий или длиннорукий?

— Мы царского племени, наш род — от Ляксандры и Катри. А вы кто такие? Цыгане или язычники? — спрашивает сам мастер, не выпуская из рук кувшин с пивом.

— И мы не кошачьей породы, а купцы из Мазурского края. Там, — показывает скрипочкой Кризас, свешиваясь на круп лошади, — еще катится триста наших телег, с шелками да алмазами, и всем нужен ночлег. Но уедем отсель, если не будет из щучьего пуха постель. Говорите, не томите, примете или нет?

— Ладно, примем и дадим, чего ваша душенька пожелает, если покажете бумагу от царя Барнабуша — разрешенье через наш край путь держать!

— Есть у нас бумаги, в мясной кубышке сложены, возилкиными яйцами придавлены, ключом из конского волоса заперты. Если не верите — молим взглянуть! — Кризас сползает с кобылы через голову, ныряет ей под живот и скрипкой задирает лошадиный хвост.

Мастер чуть кувшин из рук не выпустил — такой хохот грянул у него над ухом. Кобылка гончара, и та пасть разинула; словно подтверждая слова Кризаса, она и сама подкидывает хвост. Однако мастер потому и мастер, что умеет справиться с затычкой пенящейся бочки.

— Ладно, будет тебе и ночлег, и покой, только прежде это дело носом открой!

Теперь уже крик и галдеж поднимаются в честь мастера. Кризас скребет под шляпой: и он за словом в карман не полезет, но когда же все это кончится? Когда встречаются на мостках два козла, то в воду летит тот, у кого рога расшатаны. Кризасу приходится сражаться за десятерых: ведь он не только привез приданое, не только сват, музыкант, но еще и один из дружек молодой.

Кризас повисает всем своим телом на воротах, вытаскивает из брючного кармана бутылку «морских капель», помогающих, по его словам, от червей в желудке, а потом, наклонив голову, стаскивает вздувшуюся шляпу и сыплет оттуда через забор конфеты. Кажется, сейчас все друг друга сомнут-затопчут: не смотрят старики, что мелюзга под ногами путается, все протягивают руки, ловят в воздухе гостинцы, а тут и девчата уже окружают невестиных дружков и поезжан с приданым. Окружают и, сопровождая это насмешливой песней, не дают им ускользнуть. Кризас пьет из кувшина, что всучил ему мастер, лакает, как теленок, со всей гущей, в пене до ушей. В распахнутые ворота мчится повозка с приданым, наверху расселись ребятишки; стучат бочонки, кадушки, раскачивается сундук, покрытый желтой попоной. Эх, думал ли мастер, что сделанные им сундук и кадушки, за которые плачено горохом, бобами, овсом, в его избу возвратятся?