Шмая долго молчал, погруженный в свои тревожные думы. Он все старался намылить балагуле бороду, но безуспешно.

— Не вертись, пожалуйста! — повелительно сказал Шмая. — Несколько минут терпения, и я приведу тебя в божеский вид… Ну, посиди спокойно. Вот так… Потерпи немного, и будешь у меня как огурчик! Никто, глядя на тебя, не посмеет сказать, что ты балагула. Подумают: министр, артист погорелого театра!.. Чего зубы скалишь? Не смейся! У нас на позиции было заведено: перед наступлением, перед атакой мы хорошенько умывались, брились, стирали свои гимнастерки, чтобы враг видел: нам на него наплевать, мы его не боимся!.. А ежели уж, не приведи господь, пуля заденет, чтоб и на тот свет явиться в полном порядке, приличным человеком…

— Ой, осторожно! Что у тебя за бритва? Дерет так, что с ума сойти можно… Это не бритва у тебя, а секач! Изуродуешь ты меня, разбойник!.. Погоди, дай хоть передохнуть! — умолял Хацкель.

Но Шмая, не обращая внимания на его вопли, продолжал усердно орудовать бритвой:

— Сиди и помалкивай! Каждый солдат должен сам уметь бриться, особенно перед парадом… А теперь в зеркальце посмотри. Совсем другой компот!.. А то отрастил бороду, да еще рыжую к тому же… Все! Умойся!.. Теперь повяжи свой кушак с кистями. Надень сатиновую рубаху до колен и кнут в руки возьми… Вот ты и готов в путь-дорогу!

К вечеру мороз затянул ледком лужицы. Похолодало… Солнце только село, а приятели уже натопили печку, легли рядышком на полу, накрывшись старым сенником, будто между ними никакой ссоры и не было. Вскоре они крепко уснули.

Глубокой ночью Хацкель проснулся и стал будить товарища:

— Шмая, голубчик, ты спишь?

— Сплю!.. А что случилось? — сквозь сон спросил тот.

— Думал, что не спишь, и хотел кое о чем спросить…

— Ну спрашивай, только скорее. Спать надо!

— Собственно говоря, ничего не случилось… — осторожно сказал Хацкель, боясь рассердить приятеля. — Сон мне приснился… И я хотел, чтобы ты его разгадал…

— Что я тебе, гадалка? Разбудить человека среди ночи!.. Давно так сладко не спал, а тут ты на мою голову… Ну говори, что снилось!

— Ох, не спрашивай! Она, она мне приснилась, та, что у тебя на карточке… Эта черноглазая. Ох и растревожила она меня, не приведи бог… Давно такого не было… Ну и краля! Откуда ты такую взял?

— Тьфу, сатана! Пристал как банный лист… Говорил же я тебе человеческим языком, что я ее никогда в глаза не видел. Объяснял же… Это жена моего фронтового друга Корсунского. В одном отделении, в одной роте служили. Из одного котелка щи хлебали. Ну, что еще тебе сказать?.. Понимаешь?..

— Понимаю! А что же, я не понимаю? — осторожно проговорил Хацкель. — Но ты, кажется, хотел мне рассказать, откуда к тебе попала ее карточка…

Шмая молчал, хоть чувствовалось, что он встревожен. Он пытался снова уснуть, но сон не шел. Он поднялся с пола, стал искать табак, но, не найдя нигде ни крошки, сел на свою постель. Обняв руками колени и глядя в окно на светлые облака, окружившие яркий диск месяца, он задумчиво промолвил:

— Долго рассказывать…

— Ну и что ж? Долго так долго, времени у нас хватит, — отозвался Хацкель. — Просто не узнаю тебя! Раньше, бывало, и не просишь, а ты рассказываешь — всякие истории сыплешь, как из мешка… Всегда веселил людей, а теперь…

— Да, было такое, — после долгой паузы сказал Шмая. — А теперь не до басен мне. Тяжело на душе… Вспомнил своего друга Корсунского, его вдову, что на карточке…

— Так она уже вдова?

— Вдова… Сколько теперь вдов!.. Да. Шел тогда третий год войны. В роте осталось людей — по пальцам можно было пересчитать… Долго ждали пополнения, а его все нет и нет… Но вот пригнали новичков, еще не нюхавших пороху. Был среди них один высокий, крепкий, как дубок, парень, с большими синими глазами. Тихий такой, слова лишнего из него не вытянешь. С первого дня прилепился он душой ко мне, ни на шаг от меня не отходил. Ну, известное дело, я помогал ему, чем мог, рассказывал, что к чему. Военной выучки у него не было никакой. Сказали ему: там, в бою, научишься и стрелять и ходить в атаку. Пришлось мне его обучать этой мудрой грамоте — как людей убивать, хоть самому эта работа осточертела… Куда лучше по крышам с молотком и ножницами лазить… Но что поделаешь, враг на тебя прет — и коли штыком, бей прикладом…

Немного странный был этот новичок, совсем на солдата не похож. Идем с ним лесом, полем, я никакой красоты нигде не вижу, а он всем восхищается. Увидит, как хлеба растут или там подсолнух, — весь аж светится. Очень уж природу любил. А когда увидел, как мы топчем хлеба, как сады после артналета превращаются в обгоревшие скелеты, слезы у него на глазах выступили.

Не успел я сначала расспросить, кто он, откуда, — не до того было. Все время шли бои. Но когда немного стихло, тогда мы с ним и наговорились вволю… Хороший человек, хоть и странный. Подумай только, Хацкель! Лежим мы как-то в траншее, а он увидел цветок за бруствером, высовывается, срывает его и прижимает к сердцу, целует.

— Дурак! — кричу я ему. — Лучше хорошую девку обнимать!

— Точно такие цветочки, — отвечает он, — растут у нас, на Ингульце, в Таврической губернии… Ты что-то про девку говорил? Да у меня дома такая женушка осталась, что лучше и на всей земле не найти… — И тут вынимает он из карманчика ту карточку, что ты у меня видел…

Да, много он рассказывал о своей жене и о двух ребятишках… В еврейской колонии они живут.

— А это что такое — колония? Что-то не слыхал я… — перебил его балагула.