Глава восьмая

В ПУТЬ-ДОРОГУ

Дубовый лес, что по соседству с местечком, еще раз сбросил свой зеленый наряд. Снова сыпал снег и крепчали морозы, как и в те добрые мирные дни, когда у людей было достаточно теплой одежды, вдоволь дров, хлеба и картофеля.

За это время бандиты несколько раз налетали на местечко. На кладбище уже негде было рыть могилы. Погибших хоронили перед каменной оградой. Некоторые улицы тоже похожи были на кладбища — среди развалин торчали голые дымоходы. Каждая банда, проходившая здесь, оставляла по себе зловещую память.

Все меньше людей оставалось в отряде. Билецкому и Стеценко пришлось уйти в подполье — за ними охотились. Когда поблизости проходили красноармейские части, остатки раковского отряда присоединились к ним. Вместе с бойцами ушли Билецкий и Стеценко.

Вслед за длинными обозами потянулись со своим немудреным скарбом беженцы. В местечке нельзя было оставаться.

Только немногие семьи не покинули родное пепелище в ожидании новых, лучших времен. Они не в силах были расстаться с любимым уголком, многострадальным, истерзанным, бросить могилы родных и близких, дедов своих и прадедов…

Опустел, помрачнел городок.

Шмая и балагула поселились в покинутом домишке на окраине, неподалеку от старой полуразрушенной мельницы. Дороги к домику со всех сторон были занесены снегом, и только одна узенькая тропинка вела к нему. Хозяев здесь не было, платы за квартиру никто не спрашивал, вот и был прямой смысл перезимовать.

Нужно сказать, что Шмая и Хацкель собирались уйти вместе с отрядом Билецкого и Юрка Стеценко, но, как говорят: «Бедному жениться — ночь коротка».

И должно было так случиться, что перед самой отправкой отряда сыпняк свалил Хацкеля, и единственным человеком, который мог ухаживать за больным, являлся Шмая. Нельзя сказать, чтоб эта миссия была по сердцу нашему разбойнику, всей душой рвавшемуся в большой мир. Но не оставишь же в беде товарища, приятеля, с которым уже немало соли съедено.

Дни и ночи просиживал Шмая возле больного, лечил его разными травами, кореньями, ставил ему банки, прикладывал лед ко лбу, но чаще всего врачевал его живым словом — шуткой, прибауткой…

И, как ни странно, это лечение помогало!

Но Шмая-разбойник, кажется, переусердствовал. Стремясь поскорее поставить приятеля на ноги, он придумывал совершенно фантастические смеси трав, отчего жар у больного увеличивался и Хацкель начинал бредить. Тут уж наш лекарь доставал банки, и больному становилось легче.

Понемногу он пришел в себя, ожил. И тогда посмотрел на Шмаю полными благодарности глазами и сказал, сильно заикаясь:

— Ты, дорогой мой, настоящий чародей!..

— Спасибо на добром слове! — ответил тот и, впервые за многие ночи, повалился на теплую лежанку.

Но больной не дал ему долго блаженствовать.

— Шмая, ты спишь? — вскоре спросил Хацкель.

— Чтоб тебя черт побрал! — рассердился кровельщик. — Только уснул, а он…

— А я… Я думал, что ты не спишь…

— Ну, чего ты хочешь? Говори скорее…

— Да я просто так…

— Просто так… И нужно было для этого человека будить?..

— Да нет… Я хотел сказать, Шмая, что мне очень плохо…

— Плохо? А кому теперь хорошо? Всем плохо, всем!.. Спал бы, вот и позабыл бы на время, что тебе плохо… Во сне обо всем забываешь…

— Ты все шутишь, разбойник, а мне что-то в самом деле плохо…

— Может, банки тебе поставить?..

— Разве помогут мне твои банки? Пожрать бы чего-нибудь…

— Вот это дело посерьезнее… Лучше спи, забудешь о еде…

— Ой, боюсь, что долго так не протяну…

— Глупости! — перебил его Шмая, поднимаясь с лежанки и сладко потягиваясь. — Ты постарайся еще эту зиму пережить…

— А потом что будет?

— Потом легче будет мучиться…

— Спасибо за ласку. Но, знаешь, чем такая жизнь, уж лучше, пожалуй, смерть…

— Эге, брат, что-то ты не с той стороны заезжаешь… Нужно жить, понимаешь, жить надо!.. Скоро все кончится, и тогда заживем, как люди. А пока что…

Шмая достал свой солдатский мешок, порылся в нем и подал больному небольшой ломоть черствого хлеба:

— Вот поешь, тогда перестанешь философствовать…

Балагула потянулся к хлебу:

— Спасибо тебе, дорогой. Ухаживаешь за мной, как мать родная, как повивальная бабка за роженицей… Но вот дал ты мне хлеба. К чему мне этот хлеб? Никакая еда мне в рот не идет, как вспомню, что моя бедная лошадка стоит в холодном хлеву, от голода пухнет… Ни тебе овса, ни сена, ни соломки. Жаль, живое существо гибнет…