— Возьми…

— Спасибо!.. — сказал тот, искренне обрадовавшись, и, разорвав ленту пополам, протянул кусочек Хацкелю:

— Нацепи и ты… А то, в самом деле, форма у нас неподходящая. Еще подумают, что мы какие-то бродяги!..

Хацкель свирепо посмотрел на него и что-то сердито буркнул. Он не понимал, зачем разбойник лезет в огонь и еще его с собой тащит…

Взглянув на насупившегося товарища, который держал ленту, не решаясь прикрепить ее к шапке, Шмая покачал головой, подумав при этом: «Дуралей несчастный, тебя люди принимают за своего человека, оружие тебе доверяют, а ты еще носом крутишь! Ох и трудно же выбить дурь из твоей башки, балагула!.. Люди кровь проливают за новую Жизнь, а ты о покое мечтаешь. Покой, брат, только на кладбище бывает, да и то не всегда. Теперь такие времена настали, что и мертвым нет покоя…»

С разных концов города еще доносилась дробь пулеметов. Над домами тут и там поднимались облака дыма и пламени. Истошно гудели паровозы, выли охрипшие сирены фабрик и заводов, призывая рабочий люд к оружию…

За Днепром все отчетливее слышался властный голос орудий. К городу спешили красные войска, пробившиеся сквозь сильные заслоны врага. Из-за лохматых облаков выглянуло солнце. Казалось, что оно входит сюда, в Киев, вместе с частями Красной Армии.

И город оживал.

Из своих укрытий сперва робко, а затем смелее выходили горожане. Впервые за долгие месяцы страха и страданий можно было вздохнуть полной грудью.

На балконах и на крышах уже появились красные флаги.

Настала долгожданная свобода. Радость пришла в город, на его улицы и площади.

Глава тринадцатая

КОГДА ГОРОД ЛИКУЕТ

Город ликовал, город митинговал, захлебывался от радости и счастья. Шутка сказать, сколько страха натерпелись люди, сколько горя перенесли! Сколько раз менялась власть, а ведь каждая рвала живую душу города, каждая заводила свои порядки, вернее, беспорядки, и все это обрушивалось на несчастных горожан, которые уже не верили, что когда-нибудь придет к ним избавление.

И вот светлый час настал!

Трудовой народ высыпал на улицы. Женщины и дети восторженно встречали уставших, обожженных морозом и ветрами красноармейцев, которые вступали в город пешком и на конях, на тачанках и на лафетах орудий. Над колоннами развевались боевые знамена, простреленные и пробитые пулями и осколками.

На Думской площади без передышки играл духовой оркестр. Отовсюду неслись слова «Марсельезы» и «Варшавянки», «Интернационала» и «Заповита».

…Это есть наш последний и решительный бой!

С Интернационалом воспрянет род людской!

…Отречемся от старого мира,

Отряхнем его прах с наших ног!

…Поховайте та вставайте, кайдани порвіте

I вражою злою кров’ю волю окропіте!

…Повстаньте, гнані і голодні,

Робітники усік країн!..

…Это есть наш последний и решительный бой!..

Необычайное оживление царило в городе.

Люди сбрасывали с пьедесталов памятники царей и губернаторов, срывали со стен домов и с заборов портреты батек и атаманов, неудачливого гетмана, топтали их ногами. Вылавливали в подвалах и в домах не успевших удрать петлюровцев. Население гасило пожары, расчищало улицы и площади от баррикад, собиралось вокруг расклеенных повсюду первых приказов коменданта города.

На Думской площади еще не закончился многотысячный митинг, а в Мариинском саду уже раздавался салют — хоронили погибших в бою красноармейцев и боевиков. В морозном воздухе гремела медь оркестров, и огрубевшие голоса рабочих и красноармейцев запевали:

Вы жертвою пали в борьбе роковой…

В любви беззаветной к народу!

И снова доносился троекратный треск винтовочных выстрелов. И женщины, склонившись над братской могилой, горько оплакивали воинов, пришедших сюда за сотни и тысячи верст из Харькова и Одессы, Тулы и Петрограда, из Сибири и с Поволжья.

Киев оплакивал борцов, отдавших жизнь в борьбе за счастье народа.

Чуть стемнело, и город притих. Враг был еще близко, и опасность еще витала над городом. На улицах было безлюдно и тихо. Слышны были лишь шаги воинских и рабочих патрулей, вооруженных винтовками, двустволками и чем попало.

С днепровских просторов дул порывистый колючий ветер, и патрульные прятали лица в воротники шинелей и курток. Тут и там на тротуарах кто-то ухитрился разжечь костры, и бойцы то и дело подходили к ним погреться.

Было уже за полночь, когда несколько рабочих-боевиков, а среди них и наш Шмая с Хацкелем, вышли на широкую Фундуклеевскую улицу. Возле занесенного снегом садика с железной оградой несколько красноармейцев грелись у костра.

Шмая подошел к ним, поздоровался, как со старыми знакомыми, попросил закурить. А через несколько минут уже был окружен тесным кольцом людей, с интересом слушавших его рассказ о том, как один пузатый купец с огромными узлами и тюками рядился с извозчиком во время перестрелки на площади, уговаривая его, чтобы тот отвез его на вокзал, и как извозчик отхлестал его кнутом.