А отпускать меня к маме и друзьям мои командиры не торопились. Я, конечно, был сам в этом виноват. Вернее, нет — не так. В этом было виновато моё тогдашнее мировосприятие. Да, так звучит вполне приемлемо для меня той поры. Наверное, убеждённость в том, что я предназначен для какого-то великого дела, породили во мне комплекс безвинности — нечто противоположенному комплексу вины. Я не мог быть виноватым. Виноватыми могли быть кто-то или что-то. Доказать мне, что я могу хоть в чём-то совершить ошибку, не мог ни один человек, из живущих на земле. Даже в тех случаях, когда моя вина была очевидна. Приведу пример из жизни. Я как-то грохнул в гостях дорогую вазу. Для меня, хорошо это помню, виноватыми стали сразу все, кроме меня. Лучшая моя сторона, та которую я считал объективной, восставала во мне и говорила, что так рассуждать неправильно. Это противоречит элементарной логике. Сразу все виноватыми быть не могут. Я соглашался с такими доводами и приходил к тому, что на самом деле виноват в этом случае только один человек — тот дурак, который поставил эту дурацкую вазу на это дурацкое место. И уж точно это был не я. Можешь представить, как с такими убеждениями было служить в армии, где раздражало всё, с самого первого дня. Я сразу оказался в окружении сплошь виноватых людей.

То, что армия создана не для меня, я это знал давно. Но вот то, что я не создан для армии, стало сюрпризом для многих. Только не подумай, что я был неженкой, нытиком или недоумком. Я сам не переваривал таких. Пожалуй, никто не любил таких в армии. Главными моими недостатками, как военнослужащего, для командного состава, были: излишняя любознательность, приверженность логике и гуманизм, который в такой структуре, как армия, вообще не приветствуется. Я, в отличие от своих сослуживцев, считал, что наши офицеры, по своей сути, такие же нормальные, как и обычные гражданские, люди. Только всё их поведение, все поступки и манеры, что мы наблюдаем во время службы, это всего лишь несуразные и противные им самим образы в Игре под названием Армия. Многих моих командиров я доводил до белого каления, пытаясь внушить им эту простую мысль. Но после наших неформальных разговоров, во многих из них, я замечал перемены в лучшую сторону. Во всяком случае, мне становилось служить спокойнее. Только в командире бригады мне никак не удавалось выявить человеческое ядро. А может, его и не было. Я добился противоположенного эффекта. Комбриг записал меня во врага номер один. Несмотря на всю его всевластность и диктаторские замашки, службу мне он особо испортить не мог. Он решил мне испортить окончание службы.

Был уже конец декабря. Из дембелей, в бригаде оставались только я и штабной писарь. По всем положениям, я уже месяц назад был должен покинуть нашу часть. Но очистить ряды Вооружённых Сил от моего присутствия комбриг не торопился. Как-то обосновать это недоразумение он не собирался. Он даже стал прятаться от меня. Это выглядело очень забавно. На короткое время, я стал единственным человеком в нашей бригаде, кто не прятался от сурового комбрига, а наоборот, искал с ним встречи. Всем, в том числе и его заместителям, эта ситуация казалась несуразной и все мне искренне сочувствовали. Замполит подсказал мне, как я могу подкараулить комбрига. Наконец, мы с ним встретились. Глядя на его каменное лицо, я задал всего один вопрос: «Когда?». Он собрался и ответил мне с максимально саркастической интонацией. Переведу его ответ с армейского на человеческий: «Товарищ сержант! Если вас так интересует дата вашего увольнения в запас, извольте. Я готов вам ответить. Так как вы в течении всей вашей службы представляли собой пример в боевой и политической подготовке, а главное — в дисциплине, вы останетесь этим примером до конца. Принимая во внимание многие ваши заслуги, я забронировал вам камеру-люкс в знаменитых Алёшкинских казармах. Завтра на утреннем разводе вас ждёт торжественная отправка на гауптвахту».

Я выслушал вердикт комбрига с напускным равнодушием. Цвет его лица принял свекольный оттенок, и я, опасаясь за его здоровье, решил не высказывать всех моих размышлений по поводу его Приказа и его самого. Я побрёл в ротную каптёрку. Из шинелей и бушлатов я соорудил себе ложе. Я обдумывал сложившуюся ситуацию. По замыслу комбрига, я должен был выйти с гауптвахты под Новогодний бой Кремлёвских курантов. Мне нужно было сообщить друзьям и родным о своём нескором прибытии. В предыдущем письме я выслал друзьям перечень горячих блюд, закусок и спиртного, какое бы я хотел видеть на Новогоднем столе. И я знал, что они ждут, готовятся. Размышляя о природе человеческой подлости и её ярком представителе, в лице комбрига, я уснул. Мне снится странный сон: находясь в полной темноте, я зажигаю спичку, чтобы прикурить. Свет от спички высвечивает улыбающиеся лица друзей. На короткое мгновение между ними появляется ещё одно лицо. Это лицо девушки. Она смеётся и говорит: «Придётся поверить». Спичка догорает, лица пропадают, и кто-то начинает меня трясти за плечо. Я просыпаюсь оттого, что меня действительно трясут за плечо. Я продираю глаза и узнаю моего товарища по несчастью — штабного писаря. Он садится на табурет и загадочно, словно Джоконда, улыбается. Даже руки, как на Леонардовой картине сложил.

— Хватит спать, — говорит он, — бери шинель, иди домой.

Он протягивает мне все мои документы на увольнение в запас и Приказ комбрига о моём завтрашнем аресте на семь суток, на память. Я настолько ошалел от такой новости, что даже не выяснил у писаря, как такое случилось. Что это было: позднее раскаяние комбрига, хитрый фокус писаря или какие другие обстоятельства, я так и не узнал.

Ритуал прощания с родной частью, я максимально сократил. Я созвал моих однополчан, с кем хотел проститься. Из нычки я достал заранее приготовленный вещмешок со спиртным и закуской. После трёх обязательных тостов, я сорвался на автовокзал. Моя гражданская жизнь началась с того, что на входе в метро ко мне подошла девушка с отсутствующим взглядом. Она говорила с заметным акцентом. Она сообщила мне, что у неё на родине, в Румынии, расстреляли Чаушеску и его жену. Выглядела девушка потерянной. Но я не проявил никакого участия. Для меня было важнее то, что я скоро буду дома. Ещё я подумал, что стоило мне только покинуть армию, как чёрт-те что начинает твориться в мире.

Ранним утром следующего дня я прибыл во Владимир. Весь день, за столом с нескончаемыми угощениями, я рассказывал родителям о своей замечательной службе. Примеры я старался подбирать самые позитивные. Своё позднее прибытие я объяснил тем, что пришлось пойти навстречу настойчивым просьбам комбрига оставаться образцом и наглядным примером для молодых бойцов, пока мне не будет найдена достойная замена. В принципе, если не вдаваться в подробности, это была почти правда.

Вечером я отправился к друзьям. Сюрприза не получилось. Ни того, ни другого не было дома. Я решил помотаться по центру города, поглазеть насколько наш Владимир смог измениться за два года, что я отсутствовал. Честно говоря, не помню, чтобы увидел какие-нибудь радикальные изменения или что-то новое. У меня сложилось впечатление, что я отсутствовал не два года, а максимум две недели. Что я узнал сразу, как приехал, так это воздух и шум города. У меня в воспоминаниях о городах всегда присутствуют эти два пункта. Для меня, у каждого города они особые. Я всегда старался избегать пафосных мыслей, но в этот раз меня что-то проняло. Я признался себе, наконец, что люблю свой город, что я скучал по нему, как скучал по дому и друзьям. Только моя любовь к нему никогда не была восторженной.

Проходя Торговые ряды, я решил свернуть с центральной улицы и пройти через Нариманова и Гоголевский сквер к Никитской церкви. В этой церкви располагалось Управление по реставрации города, где работал отец. У меня с ней связано одно из ярких воспоминаний детства: мой первый осознанный Новый год. Я помню живую ёлку до потолка в зале полном ярких красок, и взрослых в костюмах невиданных героев. Отчётливо помню единственного в моей жизни настоящего Деда Мороза. Он подошёл ко мне, сразу узнал меня, назвав по имени, восхитился, какой я чудесный ребёнок и вручил подарок. А после сказочного представления и поздравлений, нас отвели в маленький кинозал. Там нас ждало ещё одно чудо: сборник мультфильмов с такими шедеврами, как «Бременские музыканты», «Умка» и «Дед Мороз и лето». Я не совру, если скажу, что лучше того Нового года я больше не встречал. Ещё, глазами пятилетнего мальчика, я увидел и запомнил, какими должны быть люди — счастливыми, дружными и любящими. А теперь, я только завидую. Завидую тому ребёнку — чистому, честному, открытому для счастья, — каким мне уже не стать в этой жизни.

Я вышел на безлюдную Нариманова. Я, хорошо помню, размышлял, что мешает взрослому человеку верить в чудеса. Впереди я услышал голоса. Они доносились из арки дома, к которому я подходил. Из неё вышли два человека. Я остановился в трёх метрах от них. Это были Егор и Штольц. Они, увидев меня, тоже остолбенели.

— Видал миндал? — первым пришёл в себя Егор. Он пихнул Штольца локтем в бок: — Нет, ты понял? Ты ещё будешь спорить со мной, после этого?

Штольц выглядел… хотел написать: как человек увидевший привидение, но тут подумал, что людей, видевших привидения, не так много в мире. А людей, увидевших человека, в тот момент, когда он видит привидение, я полагаю, ещё меньше. Не могу сказать откуда взялся этот литературный штамп. Интересно, он сохранится до твоего времени?