— А твой отец будет? — спросил я Веру.

— Нет, он сейчас далеко, — ответила она.

В её интонации я не уловил какой-нибудь обиды на отца. Не знаю, зачем я спросил про него. Я никогда не говорил с Верой о её отце. Я думал, что он давно завёл новую семью и с Верой они не общаются. И меня это очень даже устраивало. Я не стал расспрашивать Веру об их отношениях. Я видел, что ей сейчас тяжело, и решил закончить поскорее разговор.

— Я приду? — спросил я Веру.

— Да, — она посмотрела на меня, — я должна была сказать тебе обо всём раньше.

Я подошёл к ней и обнял. Она замерла. Такое было для неё в диковинку. Дело в том, что я всегда старался избегать любых проявлений нежности. Все эти поцелуи, объятия, ласки уместны только в постели, считал я. За пределами постели все эти выражения чувств превращались для меня в телячьи нежности, и были признаками слабости. А быть слабым я очень не хотел.

Седьмого числа, к могиле матери, вместе со всеми, я не поехал. Я сказал Вере, что не смог договориться с начальством на работе, что отпустить меня смогут только к обеду. На самом деле, я просто не хотел показываться на кладбище в присутствии незнакомых людей. У меня с детства вид надгробий вызывал неадекватную реакцию. Рассматривая фотографии на памятниках, я не воспринимал изображённых людей, как умерших. Даже на самых серьёзных и суровых лицах мне мерещилась тень улыбки. Я никогда не видел среди них ни злых, ни страшных, ни дурных. Я видел только добрых и достойных людей и даже был готов поговорить с каждым из них. Я ни разу не видел, чтобы на могилу приходили с руганью или проклятьями. Живые приходили к мёртвым только с добрыми словами. До зрелого возраста у меня сохранилось впечатление детства, что кладбище — это не место для печали. Это место какой-то тихой, но всё же радостной встречи. И уж вроде взрослый человек, знаю, как положено вести себя на кладбище, а всё равно — забываюсь, и через минуту невольная неуместная улыбка не оставляет на серьёзном лице ни пятнышка скорби. Хоть самого здесь клади в ямку и засыпай землёй.

Я пришёл на Нариманова после полудня. Я поднялся на второй этаж и увидел через открытую дверь, что все собрались в квартире отставного полковника. Человек там было около двадцати. Столы были расставлены буквой «П». Когда я показался в дверях, меня сразу заметила и взяла под опеку жена полковника. Она провела меня к столу на приготовленное для меня место рядом с собой. Она знала меня по имени и коротко представила меня сидевшему рядом мужу и представилась сама. Ольга Васильевна была под стать своему мужу, среднего роста подтянутому старичку. Она наполнила мою тарелку закусками, а Дмитрий Дмитриевич налил мне стопку водки.

Народ на поминки пришёл разнообразный. И по возрасту, и по достатку, и по образованию. Сама Вера сидела в стороне от меня за столом, который я назвал про себя «детским». Рядом и напротив неё сидели дети от семи до десяти лет. Каждый торопился поделиться с Верой чем-то важным. Она постоянно наклонялась над столом, чтобы выслушать кого-нибудь из них. А девушка лет шестнадцати, которая тоже сидела за «детским» столом, неумело маскируясь, всё время рассматривала меня. Я понял, что уже записан всеми присутствующими в жениха Веры.

Дмитрий Дмитриевич поднялся, и за столами сразу смолкли все голоса. Он здесь пользовался несомненным уважением. Полковник как-то особенно проникновенно произнёс дежурные слова, что звучат в таких случаях, и по комнате прошёл одобрительный шёпот. Все выпили. Всё пошло как на всяких русских поминках. Время от времени, кто-нибудь вставал и произносил, как умеет, слова об ушедшей в мир иной Надежде Николаевне, и все выпивали. Жена полковника вполголоса знакомила меня с присутствующими. Для каждого из гостей у неё находились только превосходные характеристики. Можно было подумать, что меня каким-то образом занесло на встречу последних праведников Земли. Особенно меня умилила референция данная ею соседу-алкоголику: золотая и бескорыстная душа.

Иногда я выходил покурить в коридор вместе с кем-нибудь из гостей. Мужики задавали стандартные вопросы: кто, откуда, где работаю, где служил и прочее. Женщины со мной не разговаривали, а только разглядывали: оценивающе, но не заносчиво. Все держались со мной доброжелательно, а две старушки открыто любовались мной и старались погладить каждый раз, когда я проходил рядом с ними.

Наконец, полковник произнёс последние поминальные слова соединив их с напутствием Вере. Все стали собираться. Женщины быстро разобрались с оставшимися закусками и посудой. Я помогал выносить столы, стулья и лавки. Это был дежурный комплект мебели для общих застолий в этом доме. Раньше он использовался на все праздники, но сегодня все понимали, что, скорее всего, это последний раз, когда все жильцы собрались вместе в этом доме. Вероятно, поэтому все были так трогательно внимательны друг к другу.

Провожать гостей мне пришлось, можно сказать, официально, в статусе «жениха», стоя об руку с Верой. Именно этого я и боялся идя на поминки. Но теперь меня это даже не бесило, почему-то. Я размяк в общем благодушии. Последними мы прощались с полковником и его супругой. Дмитрий Дмитриевич впервые за всё время обратился ко мне напрямую:

— Рад был нашему знакомству, Александр. До встречи!

Теперь, когда не осталось других жильцов в доме, мы закрывали общую входную дверь в нашу часть дома длинным кованым крючком. Все шесть квартир на двух этажах, за исключением конторы, были в нашем распоряжении. У Веры, как последней жительницы, хранились ключи от всего дома. Я мог бродить по всему дому, выискивая следы пребывания других людей. Через общий чердак я пробирался в две другие части дома, которые уже не отапливались, двери и окна которых были заколочены с улицы досками. Не знаю, что меня влекло к изучению отпечатков чужих жизней. Я любил по найденным мною следам размышлять, как могли бы жить те люди, что было для них важно, что их радовало или что их печалило. Конечно, мои фантазии нельзя было проверить, но всегда такие упражнения приносили мне какой-то энергетический заряд.

Вера наводила порядок, моя помощь ей не требовалась. Я пошёл за сигаретами на Гагарина. В толпе на троллейбусной остановке я увидел Штольца и Егора. Впервые за долгое время я встретил их без навязчивого эскорта в виде Кати и Лены. Я предложил им пойти на Нариманова и отметить их временное освобождение. О полной амнистии для друзей я уже и не мечтал. Штольц отговорился тем, что они выполняют одно важное поручение своих родителей. По тому, как смутился Егор, я понял, что Штольц мне врёт. А соврать он мне мог только в одном случае: ему стыдно признаться, что оказались они здесь по прихоти своих припухших от безнаказанности подруг. Я сразу понял, что они рыскали по центру в поисках подарков для своих повелительниц. Позднее это подтвердилось. Штольц и Егор вскочили в подошедший троллейбус, а я пошёл к Вере. На фоне подруг моих друзей, она всё чаще казалась мне святой.