— Да что ж ты за увалень такой! — с досадой воскликнула Марьяша и потянула Василия вверх. — Сказывала же, родничок у нас туточки! Ну, вставай, чего разлёгся!

Он поднялся и тут же оглянулся. Мужик, прибежавший на помощь, гнал ырку прочь, в поля, грозя ему факелом. Ырка шипел, щёлкал, тянул когтистые лапы, но огня, видно было, боялся страшно.

— Ну, чего зенки пялите? — крикнул мужик. — Дуйте за ограду, да живо!

Дважды ему повторять не пришлось. Василий захромал вверх по холму, к частоколу, торопясь изо всех сил. Ворота он миновал третьим, следом вбежал мужик, притворил створку и запер перекладиной.

Пока Василий пытался отдышаться, мужик поднял крик, размахивая руками — и свободной, и той, что с факелом. Лицо у него было красное, безбровое, усы русые, борода совсем седая, а волосы до плеч, перехваченные ремешком, серединка наполовинку, русые с сединой. Здоровый, крепкий, в вышитой подпоясанной рубахе навыпуск, он возвышался над Марьяшей, как гора.

А у неё — теперь стало видно — волосы были рыжими.

Мужик кричал, что у всех дочери как дочери, а у него вертихвостка, и всё-то у ей в одном месте свербит, распоясалась — отходить бы её батогами. И сколько ей ни талдычь, всё одно улизнёт, и змей-то ей этот дороже родного тятьки, и голова-то её дубовая, ворота притворить запамятовала...

Марьяша тоже огрызалась и размахивала руками. Василий даже подумал раз или два, не задела бы она отца-то сковородой.

Наконец Волк не выдержал. Он не любил, когда люди ругаются, а потому, залаяв, бросился между ними. Мужик поглядел на него и мгновенно умолк, как будто его выключили.

— О, — с удивлением и как будто с уважением сказал он чуть погодя. — Ярчук, не иначе!

Марьяша тоже присмотрелась.

— Да не, какая-то помесь таксы, — сказал Василий. — Даже не знаю, с кем. Линяет страшно.

Теперь мужик уставился уже на него и осмотрел всего, от кроссовок до волос. У Василия даже руки невольно потянулись, чтобы их пригладить. А, бесполезно, после такого бега торчат во все стороны!

— Ты откель, человече? — спросил мужик, щуря светлые глаза. — Какого роду-племени, как зовут-величают?

— Из Южного я, город такой. Слышали?

— Из южных краёв он, тятя, — пояснила Марьяша. — Совсем они там дикие.

— Василий, — представился Василий и протянул мужику ладонь, но тот её не пожал и не назвал своего имени. Ещё и уставился так, будто перед ним штаны стянули.

— Вот уж верно, дикий, — сказал он наконец. — Староста я здеся, Тихомиром кличут. И за что ж сослали тя?

— Да никто меня не ссылал. Я с горки съехал, ну и... в вашем лесу и очутился... как-то, — объяснил Василий, разведя руками.

Дочь и отец заспорили, не обращая на него внимания.

— С горки? Это он с Рыбьего холма, никак, сверзился?

— Да с какого Рыбьего? Холм-то вона где, а этого бедолашного Гришка... На опушке я его нашла, близенько.

— Где ж там горка-то?

— Ты его больше слушай! Видишь же сам, какой он — на ровном месте падает, горемыка. С телеги небось свалили...

Дверь ближайшего дома отворилась с громким и неприятным скрипом, и кто-то, плохо различимый во тьме, вышел на крыльцо.

— И чё расшумелисси, окаянные? — сиплым со сна, тонким голосом напустился он на спорщиков. — Никакого спасу от вас нетути, ноги б вам повыдергать да задом наперёд приставить...

— Не серчай, дядя Добряк, — ответила ему Марьяша. Она хотела сказать что-то ещё, да где там! Ей и слова вставить не дали.

— Да-а, вона как оно, жить у околицы! Колобродят, бестолочи, верещат денно и нощно, ни сна, ни покоя! Ах вы, стервецы, лоботрясы, бездельники!..

Староста пожевал губами и сказал задумчиво и негромко:

— Идёмте уж, что ли. Ежели ему вступило, так и до света блажить будет! Дома и договорим.

Он махнул рукой и пошёл.

Василий, недолго раздумывая, свистнул Волку и направился следом. Пёс неохотно поднялся с земли. Прогулки он любил, но эта вышла уж слишком долгой.

Дорога никуда не годилась: сплошные рытвины да колдобины, а грязи сколько... Тут тебе и тыквенные корки, и ореховая скорлупа, и яблочные огрызки, и хвостики репы, и подсохшая ботва — не дорога, а свалка. Там и сям поблёскивают лужицы. Тут же и коровьи лепёшки, и козьи шарики — и, конечно, следы копыт. Какие-то и совсем маленькие, будто у той козы ноги не толще пальца.

Может, правда, и показалось: света-то, кроме факела, никакого, и староста на месте не стоит. Идёт, прихрамывая. По этим-то колдобинам попробуй не хромать.

Василий смотрел только на дорогу, чтобы не вступить куда ненароком и не споткнуться, а потому больше ничего вокруг и не заметил. Да он и не интересовался, голова была занята другим.

Он всё вспоминал, как съехал с горки и очутился в драконьей пасти — и хоть убей, не мог уловить того мгновения, когда всё пошло не так. Что же с ним случилось? Вот он забрался на горку... Ну нет же, никого не было рядом, да и Волк бы учуял. Значит, версия, что ему дали по голове, отпадает.