Мулк Атта Мухаммад замолк. Его лицо сразу пожелтело, а дыхание стало прерывистым. Глаза закрылись, но он с усилием открыл их, обвел взглядом комнату. Жестом подозвал Хоши Рама, вложив свою руку в его, сказал:

— Чаудхри Хоши Рам! Со времен чумы кровный долг был — наша семья твоей задолжала жизнь человека. Сегодня я отдаю ее. Теперь за тобой жизнь. Верно говорю?

— Верно, — ответил чаудхри, заливаясь слезами.

Все молчали. Потом рука Мулка Атты Мухаммада выскользнула из руки чаудхри Хоши Рама. Глаза закрылись. Губы шевельнулись:

— С сыном… похоронить…

Послышалось хрипенье, в котором изредка можно было расслышать слово «аллах», потом все стихло. Доктор пощупал пульс больного и сказал:

— Скончался.

Судья, торопливо протоколировавший сказанное, выронил перо. Глаза его застилали слезы. Доктор и начальник полиции тоже плакали, не стыдясь слез.

Чаудхри Хоши Рам забился в истерике.

Судья встал со стула и натянул простыню на тело Мулка Атты Мухаммада. Он крепко пожал руку моему отцу и промолвил:

— В сердцах даже этих людей есть место возвышенному!

В операционной начали читать мусульманскую заупокойную молитву.

У матери были больные почки. Раза два-три в году у нее случались приступы. Иногда боль можно было терпеть, но иногда болезнь приковывала маму надолго к постели. Если я слышал мамины стоны, я тоже начинал плакать и не отходил от ее кровати. Шли дни, и папины лекарства снимали боль, однако маме все равно приходилось лежать. Тогда наступало время моей упоительнейшей детской свободы. Я был рад, что маме легче, но знал, что она еще не скоро начнет вставать, а значит, я могу хоть на голове ходить и никто меня не остановит! Взрослые не понимают, как важна ребенку свобода и как ненавистны ему ограничения взрослых. Дом, веранда, сад, ну еще склоны холма — и все. Или: улица, перекресток, тень от четырех стен и изредка путешествие на базар. Так проходят краткие годы детства, и мир кажется ограниченным, тесным и душным.

В последние полтора месяца за мной строго следили. Мы с Тарон бродили по лесистым склонам, объедались лесными ягодами, и кончилось все это тем, что у меня начался понос. Мама строго-настрого запретила мне играть с Тарон, пригрозив, что отшлепает и ее и меня. Нас уже не раз шлепали и порознь и вместе, но под такой неусыпный надзор я еще никогда не попадал. За мной постоянно приглядывал кто-нибудь из прислуги, и стоило Тарон хоть издалека попасться мне на глаза, ей тут же грозили кулаком. Тарон, боясь, как бы и вправду ее не побили, сразу убегала подальше. Один раз я предложил слуге пять груш в качестве взятки, но он, мерзавец, отказался наотрез. Другие слуги были еще того хуже — они брали взятки, а Тарон все равно прогоняли.

И вот теперь, когда у мамы опять разболелись почки, я начал потихоньку молиться: чтоб мама, конечно, выздоровела, но только пролежала бы в постели не два дня, а дней так пять или больше. Вот каким я был дьяволенком.

Теперь, став взрослым, я думаю про то горение, которое заставляет человека строить мосты через реки, пересекать океаны, совершать великие открытия — нынче оно направляет человека к луне и звездам. Эти горение, огонь, страсть, неуспокоенность, неуемность начинают теплиться в нас с самого детства, и, если нет им возможности ярко разгореться, если затаптывают огонь в ребенке, он вырастает человеком, который бредет сквозь темный лабиринт жизни с потухшим светильником. Не только обстоятельства, но и родители повинны в том, что так скудна жизнь этих людей. Поэтому я так же люблю озорных мальчишек, как любил их мой отец.

В первые два дня мамины боли не выходили за рамки привычного. Правда, она иногда стонала, но и это было не внове. За мной по-прежнему строго приглядывали. На третий день боли у мамы неожиданно усилились, и я не мог удержаться от слез. Отец был в это время в больнице, и слуга побежал за ним. Отец, придя домой, сделал маме укол. Боль стихла, и мама уснула. Отец объяснил, что теперь она будет спать несколько часов, что ее нельзя беспокоить и будить, пока она сама не проснется.

При этих словах отец заговорщически глянул в мою сторону и украдкой подмигнул мне, как бы разрешая воспользоваться моментом. Через минуту я выскользнул из дому и отправился на поиски Тарон.

Тарон косила высокую ярко-зеленую траву на склоне у своего дома. Я тихонько свистнул. Тарон не услышала меня и продолжала косить. Я подивился ее сноровке. И как это такие маленькие девочки быстро обучаются всему? Я не только косу, но и ложку не сумел бы так ловко держать в руках. Но предвкушение игры с Тарон взяло верх над завистью, я рванулся к ней и закрыл ей глаза руками.

— Ой, кто это? — взвизгнула Тарон.

Я молчал.

— Ой, знаю, — протянула она. — Дас, сын Раму-метельщика.

Я отдернул руки и сердито сказал:

— Сама сапожникова дочка, так и других метельщиками зовешь.

Тарон покатилась со смеху:

— Я тебя сразу по рукам узнала! Я посмеяться хотела!

— Пошли играть.

— Нет.

— Почему это? — поразился я.

— Твоя мама прибьет.

— Не прибьет. Она больная лежит.

На миг лицо Тарон просветлело, но тут же она снова помрачнела.

— Все равно не могу, — рассерженно сказала она.

— Почему?

— Мама велела сена нарезать для Шамбу-брахмана. Она пошла к Датту, в поле работать, а мне велела траву натаскать.