— Разве ты ее не знаешь? — удивленно сказал он. — Это дочка гончара. Она живет в мазанке по ту сторону пруда. Сын судьи, который приходит сюда купаться, зовет ее Красавицей пруда.

— Красавица пруда… Красавица пруда… — повторил я. — Но почему она объясняется с Саидой знаками?

— Бедняжка глухонемая.

— О!..

И тут же я подумал: хорошо, что эта девушка нема. Полотна Чугтаи тоже молчат. Если бы немая картина заговорила, все ее очарование сразу пропало бы… Как было бы хорошо, если бы все красивые женщины в мире были немы!

Заметив, что мы все глядим на нее, девушка смутилась. Она смотрела на нас большими глазами застывшей на миг в неподвижности лани. Лицо ее было прямо обращено к нам. Но вот она глянула на Саиду и чуть кивнула головой. Жемчужные серьги сверкнули под солнечным лучом, глиняный кувшин на ее голове чуть качнулся, на ногах зазвенели браслеты — в немой картине пробежала волна жизни. Девушка начала медленно спускаться по тропинке.

— Знаешь, Сурджит, в чем истоки индийского танца? — торопливо спросил я.

— В чем?

— Посмотри: девушка с глиняным кувшином, на ногах ее звенящие серебряные кольца — вот душа индийского танца!

— Ты съешь ее глазами, — сказал смеясь Джагдиш. — Чего уставился?.. Давай-ка лучше купаться. Нырнем?..

Раскинув руки, сдвинув пятки, он взлетел, словно ласточка, и в тот же миг с шумным всплеском исчез под водой. За ним и мы попрыгали в воду. Все вокруг огласилось нашими шутками. Мы взбурлили эту зеркальную поверхность, переплескиваясь друг с другом и перебрасываясь лотосами. Датт набирал в рот воды и пускал вверх фонтаны. Сурджит плавал плохо, а потому неуклюже барахтался у берега, стараясь отделиться от нас, но Джагдиш догонял его и не без осторожности окунал головой в воду, приговаривая: «Вода — лучшее вино!» Сурджит визжал.

Фироз потухшим взглядом смотрел с берега на водную гладь. Взгляд его печальных глаз вызвал в моей душе необыкновенное волнение. Я плавал и думал: «В безбрежном, вечно переменчивом пруду нашей жизни никогда не прекратится такая игра. Тут и волны радостного смеха, и всплески смерти. А порою — девичья красота…»

АЛЫЧА

Перевод Н. Толстой

Джагмохан покинул эти места двадцать пять лет назад, и вот он снова в Пахалгаме. Как переменился мир за это время! И как изменился он сам! Если прежде он брился только один раз в сутки, то теперь ему необходимо проделывать это дважды. Было время, он совсем не заботился о своем костюме. Когда он впервые приехал в Пахалгам, на нем были лишь рубашка да брюки. Но тогда, взглянув на его высокий лоб и широкую грудь, женщины стыдливо опускали взоры. Теперь шея его исхудала, грудь ввалилась и глубокие морщины избороздили высокий лоб. Чтобы скрыть седину, ему приходилось красить волосы. Он уже не довольствовался рубашкой и брюками. К его костюму прибавились пиджак, жилет и галстук, которые скрывали немощность его тела. Двадцать пять лет тому назад это был пышущий здоровьем и молодостью человек. Как он постарел теперь! А Пахалгам все так же молод, красив и привлекателен, как прежде, когда Джагмохан впервые приехал сюда!

Вот она, прекрасная долина Пахалгама, где тихо струится река, и искрящаяся прозрачная вода ее то такая синяя, что кажется, будто в ней растворен кусочек неба, то густо-зеленая, словно сосны отдали ей весь зеленый сок своих игл. Речные волны обволакивают прибрежные камни тонкой ажурной зеленой тиной: точь-в-точь пастушки, танцующие вокруг бога Кришны танец в стиле катхак.

На горах, что замыкают долину с восточной стороны, могучие гималайские кедры уже много лет глядят на солнце, и их распростертые зеленые руки, кажется, заключают в свои объятия потоки света, пытающиеся проникнуть в лес. Солнечные лучи падают с большой высоты, и в ветвях, как в доме хлопотливой хозяйки, кипит работа. Каждый листок — как домик для солнечного луча. Но густые ветви не пропускают света. В лесу тенисто и тихо. Только там, где в просветах между деревьями виднеется небо, сотни тысяч солнечных лучей, как бы спасаясь от деревьев, убегают в землю, и кажется, что от небес к земле струится светлая река.

Да, на редкость красив Пахалгам! Каждое мгновенье здесь благоухает, словно цветок фиалки, и смеется, как возлюбленная! Таков старый, но по-прежнему прекрасный, притягивающий к себе сердце Пахалгам! Мир очень переменился за это время, изменился и Джагмохан, а Пахалгам стоит в своей незыблемой, вечной красоте!

Джагмохан стал припоминать события, протекшие за эти двадцать пять лет, и перед его мысленным взором предстали могилы — последствие двух мировых войн. За этими могилами дымились трубы его фабрик. Раньше он имел одну текстильную фабрику, во время первой мировой войны их стало две, а во время второй — уже четыре. Много понадобилось могил, чтобы поставить одну фабричную трубу!

Вспомнил он и свое путешествие в Европу: парижские кафе, красивых девушек на улицах Рима… и тот ресторан в Берлине, где на каждом столике стоял телефон и на ваш телефонный звонок являлась девушка! Пожалуйста, наберите номер!..

Джагмохан объездил весь мир и нашел, что мир этот прекрасен! Двадцать пять лет Джагмохан полной мерой черпал наслаждения. Он щедро тратил деньги и здоровье, и в конце концов ему удалось растратить и то и другое. Правда, с деньгами дело обстояло лучше: хотя заработную плату рабочим приходилось увеличивать и налоги росли, однако он ловко оперировал своим капиталом, помещенным в банк. То увольнениями, то вычетами, то при помощи сложных бухгалтерских ухищрений — одним словом, разными способами не давал он истощаться деньгам. Но тело его износилось, и все старания поддержать себя уколами, различными укрепляющими лекарствами и прочими искусственными средствами были лишь самообманом. Джагмохан отдавал себе отчет в том, что они в конце концов только подтачивают его силы, подобно тому как всякий обман и несправедливость по отношению к рабочему в результате губят его, хозяина. Но покуда он жив, отчего бы ему не получать радость, которую могут доставить человеку деньги и собственное тело? Ведь рай существует только для бедняков!

Джагмохан сидел, прислонившись к стволу кедра. Вдруг он приподнялся, хотя и не без труда: красивая женщина шла с корзиной на голове по убегающей вниз улице. Джагмохан знавал красивейших женщин всего мира, но красота кашмирской женщины — это нечто особенное. Она неизмеримо прекраснее, чем все, что он до сих пор видел. Кашмирская женщина — нежная, как лотос, кожа ее, как роза, — такая же свежая и розовая. Она застенчива, как луна, а улыбка ее подобна лучу солнца. Глаза ее кажутся то спокойными и задумчивыми, как озеро, то напоминают горные ручьи, которые, журча и смеясь, могут поведать сокровенные тайны сердца. Кашмирская женщина может быть безмолвной и холодной, как снег, которому неведомо тепло, но приходит время, и она вспыхивает, точно пламя лесного пожара.