бытие это произошло 20 августа 1941 г., а по книге Ольга в

интересах увеличения художественного воздействия на читате

лей привязывает его к критическим дням октября 1941 г. в об

становке жесточайшего обстрела Ленинграда немцами.

То, что встреча такая была именно в момент смерти Марии

Ивановны дает описание реакции отца на это. С другой стороны

упоминание необходимости отъезда Ольги с мужем из Ленинграда

явно относится к более позднему времени,когда Н.Молчанов ве

рнулся больной с фронта, а в конце августа он был на передо

вой. Скорее всего таких встреч было несколько - и только в

книге они объединены в одну.

Итак, после прощания Ольги с бабушкой,которое было при

ведено выше в конце биографии Марии Ивановны:

"..... Я вышла во двор наш, взглянула на сад - он был прекр

асен в златосумрачном наряде своем, густой, вновь, разросши

йся после того, как в гражданскую его почти вырубили....

– Ольга!
– вдруг окликнул меня отец.

Я с радостью обернулась на его зов. Он вбежал во дворик

в своем простеньком, поношенном пальто-реглане, похожем на

бабью юбку, в старом, пожалуй еще времен той войны, защитном

картузике - и по голубым веселым глазам его,по какому-то по

молодевшему голосу я поняла, что им как и мной,владеет то же

веселое чувство сопротивления почти неминуемой гибели...

– У бабки была?
– быстро спросил он.
– А, ну хорошо.Я вот

251

только что вырвался на минутку с приема. Ты погоди меня - я

скоро. До Шлиссельбургского вместе пойдем.....

Вышел отец, посерьезневший, с картузиком в руке.

– Достойно теща отходит,- сказал он негромко.- Вечная па

мять....- И, упрямо тряхнув головой, точно сбрасывая какую

то внезапно свалившуюся на нее тяжесть, сурово, с так понят

ным мне чувством вызова, улыбнулся и сказал:- Ну, пошли, де

вчонка....

И мы побежали с папой по Палевскому, по его древним де

ревянным мосткам,и оба, одержимые весельем сопротивления ги

бели, разговаривали бегло, телеграфно, почти невоспроизводи

мо. Покосившись на меня, отец спросил:

– Ну... комиссаришь?

– Вроде... Политорганизатор. И еще работаю на радио.В ра

зных отделах. В том числе и в контрпропоганде. И еще в "Окн

ах ТАСС".

Я говорила возможно небрежнее, но не в силах была сдер

жать, ни радости, ни гордости своей: ведь он все еще был для

меня ПАПОЙ/разр/, которого я побаивалась, а вот теперь я шла

с ним, участником двух тяжелейших войн,..... и вот я первый

раз в жизни шла с ним как равная, больше- как солдат рядом с

солдатом, и потому и выложила ему про все свои военные рабо

ты так много и так небрежно.

– Хотели еще в военную газету взять, но я отказалась - и

так еле справляюсь, - добавила я.

Папа фыркнул круглыми ноздрями и зашевелил бровями, что

означало высшую степень огорчения или досады.

– Н-да...Таких девчонок, как ты, берут в армию, а мне от

казали!

– В чем?

– Я в народное ополчение просился, - помолчав, сказал он

таким жалобным, виноватым, мальчишеским голосом, что вздыбл

енное мое сердце - и то замерло: я поняла, что мой папа, уч

астник двух войн, завидует мне!

– Ты просто ненормальный!
– сказала я ему как можно суше.

– У тебя же возраст, сердце - куда тебе в ополчение?

– Вот-вот, - сварливо подтвердил он, - твои товарищи мне

так же сказали: доктор, ваше дело - отбирать в армию и в оп

олчение... Я военно-полевой хирург - что, я был бы лишним? А

твои товарищи - бюрократы! Да,да!

.....И вот сейчас он опять в чем-то обвинял меня, именно ме

ня, и завидовал мне, и просто роптал по нелепейшему поводу:

почему его, уже старика, не взяли в народное ополчение? Но и

зависть его и ропот дополняли ту отчаянную радость, ту неис

товую свободу и свет, которые все нарастали во мне.

Мы добежали до угла Палевского и Шлиссельбургского и

остановились....

– Ну, - сказал папа, - пока, девчонка!
– И, помолчав сек

унду, спросил негромко:- Как Николай?