Священник подавился костью. Если бы рядом с ним кто-то оказался, его можно было бы спасти, но он ужинал один в своей просторной столовой, где тремя днями позже выставили его гроб. К тому времени, когда домработница услышала из соседней комнаты, как он бьется в конвульсиях, было уже поздно. Когда она подоспела, глаза его, вылезшие из орбит, смотрели с таким ужасом, точно священник невольно узрел нечто настолько ужасное, что лишился рассудка и задохнулся. По крайней мере, так утверждала домработница, до того жуткое зрелище предстало перед ней.

Само собой разумеется, бальзамировщик, один из прихожан, расстарался как мог, но результаты оказались на удивление плачевны: невзирая на все его усилия, на лице покойного застыла та же гримаса ужаса, с какой его обнаружила домработница. И многие прихожане пугались, в последний раз взглянув на своего пастыря в роскошном гробу. Бальзамировщик изо всех сил пытался замаскировать выпученные глаза и искаженные черты лица, ему даже удалось смягчить выражение отчаянного смятения, однако по-прежнему казалось, будто священник трепещет перед встречей с Создателем, и те, кого он долгие годы окормлял, спешили его покинуть. Прихожане не задерживались у гроба, и затор возник только раз, когда отец Салли решил преклонить колена и вознести молитву, хотя, судя по его позе, с тем же успехом он мог шептать советы старому другу. Прочие же скорбящие ограничивались ошеломленным взглядом на усопшего и выходили в соседнюю комнату.

Позже, когда те, кто стоял в голове очереди, обменялись нервными впечатлениями со стоявшими в хвосте, выяснилось, что во время прощания мертвец приоткрыл рот. Его губы сперва были сжаты в белую ниточку, но через два часа, когда последнего из скорбящих вывели, точно слепого, из темного дома священника на полуденное солнце, бальзамировщику снова пришлось потрудиться, поскольку рот священника оказался широко разинут, и прихожане испуганно отмечали, что покойник словно бы молит их вытащить у него из горла кость, которой он подавился тремя днями ранее.

Но отчетливей, чем гримасу усопшего, Салли запомнил собственного отца. Даже в детстве Салли понимал, что перед обаянием Большого Джима мало кто устоит. Он был из тех, чьему приходу не обрадовался никто. Если люди замечали его прежде, чем он их, они спешили отвернуться, сбивались в кучки, словно сговаривались улизнуть. Быть может, они видели его накануне вечером пьяным и буйным, или же он и в самом деле подрался, и они помогли ему встать, а он, окровавленный, таращился на них мутными глазами и орал, что они могут убираться в жопу. Или же они просто слышали о нем скверную историю. Судачили, что Большой Джим “держит свою хозяйку в ежовых рукавицах” – в ту пору так называли тех, кто избивает жен. Но и при своей сомнительной репутации отец Салли умел очаровывать. И те самые люди, которые притворялись, будто не замечают его появления, вскоре хлопали его по спине, уже не веря не только рассказам о нем, но и собственным глазам – а ведь они не раз видели, как его окровавленное лицо чернеет от гнева. Но теперь им было жалко его отпускать, ведь он такой славный малый, разве что грубоват и хохочет чересчур громко.

В тот день отца Салли – единственного из толпы – не смутила жуткая маска мертвого священника, точно Большой Джим всегда видел его именно таким. Устроив затор, он изобразил, будто читает молитву, и заставил сыновей преклонить колени на специальной богато украшенной скамье, после чего Большой Джим вместе с мальчиками представился епископу, тот приехал из Олбани, чтобы назавтра отслужить торжественную погребальную мессу. Салли заметил, что некоторые прихожане целуют перстень епископа, и обрадовался, что ни отца, ни брата, ни его самого не заставили это делать. Правда, прелат смерил отца Салли таким испепеляющим взглядом, что едва не прожег в нем дыру.

Перед уходом Большой Джим велел Салли с братом ждать его, никуда не уходить, а он-де сейчас вернется. В коридоре он наклонился к пожилой домработнице покойного и что-то спросил. Та смущенно указала ему, куда идти. Отец направился туда, куда указала старуха, потом вдруг свернул налево и стал подниматься по большой лестнице, которая вела на верхний этаж. Брат Салли понимающе ухмыльнулся.

Отца долго не было, и Салли, разнервничавшись, сообщил брату, что ему нужно кое-куда. “Очень”, – добавил он, чтобы брат точно понял, о чем речь. Если уж их отцу позволительно помочиться в доме покойного священника, то не зазорно и сыну. Все равно он больше не вытерпит.

Остановить их было некому, да никто и не заметил, и оба отправились наверх вслед за отцом. На верхнем этаже было пять комнат, убранных до того роскошно, что Салли с братом изумились, поскольку даже подумать не могли, что такое бывает.

Они отыскали отца в кабинете священника, Большой Джим застыл посередине уставленной книгами комнаты и рассматривал все вокруг: шикарный кожаный диван, на белых стенах картины в серебряных рамах, массивный дубовый секретер с медной лампой, огромный напольный глобус, до самого потолка книги в кожаных переплетах; в комнате пахло табаком и чем-то таким, в чем Салли впоследствии узнал одеколон и ликеры. На бюваре лежал золоченый набор ручек и карандашей и гладкий золоченый нож для писем.

Отец, казалось, не удивился и не разозлился при виде сыновей, хотя обычно порол их, если Салли и Патрику случалось ослушаться его приказа.

– Непыльная работенка, да? – Большой Джим обвел рукой кабинет – так, будто этот широкий жест охватывал комнаты наверху и внизу. – Из медяков на подносе для подаяния можно скопить немалую сумму. Поборы семь раз в неделю, а по воскресеньям и трижды. Так и разбогатеешь. Смотрите хорошенько. Вот вам так называемый обет нестяжания. Спорю на что угодно, что и обет целомудрия он исполнял так же, как обет нестяжания. Как думаете?