Вот уже и город на исходе, гигантским грибом мухомором промелькнула красная крыша водокачки. Теперь не придется уже сбавлять газ перед каждым милиционером, тормозить на трамвайных остановках, подолгу сигналить у перекрестков — впереди степь. Она раскинулась за последним строением сине-зеленая, пахнущая татарником и горьковатой пылью, вся пестрая от разнотравья, во всю ширь, до самого горизонта, до гор. Наш неутомимый «козлик» бежит все накатистей, а попутный ветер-степник уже пристроился к нам и тычется в грудь, лицо, юлит у колес.

Речка Кизилка, куда мы держим путь, не ахти какая большая река. Она начинается в Уральских горах и, мужественно прокладывая в их скалах не один десяток километров, доносит свои воды до большого Урала. Вода в ней чиста и вкусна.

Весной, когда тает в горах снег, она превращается в свирепый поток и становится грозой для живущих у ее берегов людей, летом она сильно мелеет, однако не высыхает совсем, так как много в ней родников. У тихих омутов, где плес широк, водятся кряквы, чирки, в лесу, преимущественно еловом, глухари, в воде — преогромные щуки.

Когда подъехали к берегу Кизилки, серело. Как и следовало ожидать, мы были не первыми. Привалившись к елке, стоял моторный велосипед с притороченными к его раме складными бамбуковыми удилищами, ближе к воде, уткнувшись наполовину в пышные тальники, стояла великолепная, цвета кофе с молоком, «Победа». Вечерело. Вот солнце, сдернув серебряный полушалок с верхушки леса, нырнуло в тучу. Чем дальше солнце уходит в тучу, тем гуще она чернеет.

Над плесом еще светло, но сумрак уже путает тропинки, ведущие в ельник, спешно заполняет пустоту между стволами деревьев, превращая и пологий пестрый берег, и ельник в серое месиво.

Лишь одна молоденькая елочка, смело выбежавшая из старого почтенного бора, весело и дерзко разглядывает нас, покачивая изящной хвоей.

А ночь уже берет свое: в воздух словно примешали что-то, даль замутилась, и теперь все окрест просматривается, как сквозь закопченное стекло. В надвинувшихся внезапно сумерках, все вдруг утратило движение, застыло, и только ближний камыш зловеще шуршал и отсвечивал под луной, точно солдатские штыки.

Делать нечего, и мы с Иваном Васильевичем, натаскав сухостою, принимаемся за костер. Вот едва приметный огонек, точно рыжая озорная белочка, выкарабкавшись из лабиринта веток и хвои, заплясал на тоненьких сосновых ветках. Потом появился еще огонек, и еще, и уже не одна, а десятки белок плясали в костре. А вскоре занялись и толстые сучья: деловито потрескивая, крякая и не спеша шевелясь, они-то и раздвинули ночь, вырвав у нее клок яркого, нетерпимого для глаз света и тепла.

К нашему костру подошло двое. У первого было продолговатое, как у лошади, лицо, жесткие, скупые линии рта, и маленькие, серые, въедливые глаза; они сверлили меня и держали на прицеле Ивана Васильевича. Длинными пальцами он крутил цепочкой с ключом от «Победы».

Другой был татарин — крепыш в очень высоких резиновых сапогах, с черными, как смоль, волосами и глазами.

— Ни пуха ни пера.

— Салям алейкум, здравствуйте.

Они присели. Представились. Мы тоже. И вскоре между нами уже велся оживленный стандартный разговор охотников и рыбаков, а чуть позже появилась традиционная поллитровка. Хозяин «Победы» ловким ударом ладони вышиб из бутылки пробку и, подняв ее над головой, улыбаясь произнес:

— Выпьем за удачу!

— Отличные места! — сказал он же. — Правда, раньше было не то, но и за это спасибо, хватает!

— Места отличные, — со вздохом согласился Иван Васильевич, — только очень далекие. Пока на «козле» допрыгаешь, кишки все вымотает.

— А вы машину купите.

— Купило притупило, — засмеялся Иван Васильевич, — пятый год коплю на нее. Да ведь не бобыль я. — Есть и одеваться тоже надо — семья.

— Так копить будете, еще пять лет не увидите, — засмеялся хозяин «Победы». — И то сказать, под лежачий камень вода не течет.

Он откинулся назад, прислонился спиной к сосне и, глядя на свою машину, заговорил снова:

— Лет пяток назад был у меня «козлик». Только известно, с козла молока не надоишь. — Он развел руками и улыбнулся так, что блеснули его вставные зубы.

— Но я его произвел в дело. Как выходной, я в деревню на нем с фотоаппаратом. За карточку по четыре яйца брал. Для колхозника эти яйца чепуха, можно сказать, пустяк, и мне расчет: яйца в цене. Поездил так сезон, сбыл козла за мясо в район. «Москвича» купил. Тут с фотографированием покончил, не солидно как-то, да и с патентом стали приставать… Больше на Давлетовское озеро к рыбакам зачастил. Караси у них жирные и дешевые, если оптом брать. А в городе их нет, а если бывают, то такие с виду квелые, что их брать никто не берет. А у меня свеженькие, круглые — десятка чашка. Знай вози.

Только «Москвич» для такого груза, да по нашим дорогам, не приспособлен, чуть что — вжик и рессоры нет. Продал его, короче говоря. Не без барыша, конечно. Езжу я осторожно, а в моторе мало кто понимает, так что вид у ней за первый сорт. Добавил карасиных рубликов — и «Победу» отгрохал. Добрая машина, доложу я, что с горы, что в гору ровно стрела бежит и до груза привыкшая, что хочешь утянет.

— Вы удачливый человек, — сказал я.

— Пустое, я в бога да в удачу не верю, — отрубил он. — Удача она во где, — ткнул он себя пальцем в лоб. — И на небе порядки те же!