Пашка, стиснув зубы, смотрел, как на лебёдках спускают гроб.

XVII

Москва. Май 2000 года.

Лиза жила через остановку от Павла. Он преодолел расстояние между их домами за пятнадцать минут. Он шёл через сквер улицы Добролюбова в лучах едва припекающего, утреннего, весеннего солнца. Самое спокойное время московских суток, начало самого неспешного московского дня, когда проедет три машины, не считая поливальную, и встретятся от силы три человека. Детский сад в нижних этажах кирпичного пятиэтажного дома, его дома, сегодня будет пустовать. А он зашёл в среднюю дверь под прозрачной лифтовой шахтой, выпирающей на улицу. Входя в квартиру на последнем пятом этаже, он окунулся в чад. Это мама жарила блины. Благо утро воскресенья, можно поцеловать маму и пойти поспать.

— Паша, — с лёгким укором и в тоже время с радостью в голосе позвала выходящая поздороваться мать, — где тебя носит? Я из-за тебя ночь не спала. Даже завтрак встала готовить вон в какую рань!

Пашка переобулся в тапки, подошёл, обнял мать.

— Прости, мамуль. Загулял, как котяра.

Сын в обнимку повёл мать на кухню, спеша на запах вкусненького.

— От тебя пахнет чужим. И глаза совсем ввалились. У девахи какой-нибудь застрял?

— Не, мам, она не деваха, она дама-мадама.

— Уж не замужняя ли?

— Да вроде нет. Но, кажется, есть у неё какой-то мужик. — Пашка видел, как скривилось лицо у матери. — Не осуждай её. Я на неё пёр, как броненосец «Потёмкин»44.

— Зачем тебе это, Паш? Ты хоть предохраняешься?

— Если честно… нет.

— Эх, и доиграешься ты, Павлушка! Наплодишь мне внука, заставлю жениться! А то заразу какую-нибудь подцепишь.

Павел оставил мать, чтобы помыть руки.

— Да не волнуйся, ма. Всё будет чики-пики бай.

— Что это за «чики-пики» такие?

— Ну, это вроде «тип-топ».

Анна Васильевна улыбнулась. Неугомонный сынуля вырос. Всё бы ему носиться где-нибудь, встревать в разные передряги. Пробует мир на полную катушку. Эта полнота и широта его натуры доставляла ей и радость, и безумную тревогу. Время неспокойное. Ушло твоё подросшее чадушко и думай: вернётся ли? Она снова затеплила газ под сковородой.

Пашка на ходу цапнул верхний образцово-показательный блин, покидал его туда-сюда в пальцах рук и, разинув пошире «желтый клюв», затолкал туда почти весь блин. Щёки его раздулись, челюсти интенсивно заработали, и заговорил он уже только тогда, когда блин ушёл дальше по этапу:

— Мамуль, я потом позавтракаю, ладно? Спать очень хочется…

Он заскрипел, раскинул руки и сладко потянулся в подтверждение слов.

— Руки-то помой. — Мама скидывала новоиспечённый блин в ровную стопочку. — А то, не ровён час, обляпаешь полквартиры.

Пашка покорно поплёлся обратно к раковине. Глядя, как переплетаются под водой кисти его рук, он невольно вспомнил, что ему сегодня довелось через них ощутить. А ведь они исследовали далеко не все уголки восхитившего его женского тела. Да, с появлением Лизы жизнь его стала как-то полнее. Одни воспоминания о злых голубых глазах, о приоткрытых в стоне пухлых розовых губах, о зажатых в его кулаки густых светлых волосах заставляют его встревожиться и покраснеть. А когда он потрогал изгиб её шеи… Ух, с ума можно сойти!

Он украдкой взглянул на мать, боясь, что она увидит в каком он состоянии, словно она может прочесть его мысли прямо с лица. Завернул кран с водой. Поспешил удалиться с кухни, бросив маме через плечо:

— Ну, я пошёл, ма.

Но в дверях, как назло, столкнулся с отцом.

— А! — воскликнул тот. — Явился, гулёна? Как, нагулялся?

— А, привет, па! — Пашка, пряча глаза от отца, так некстати помешавшего его побегу, на пару секунд прижался к его плечу и быстрёхонько ушлёпал в комнату (не хватало ещё с бабушкой повстречаться!), ловя на ходу, как отец спросил у матери:

— Что это с ним, Анют?

— А что?

— Он как будто стушевался весь. Покраснел даже, кажется.

— Не заболел бы. Неужто влюбился?

Дальше Пашка не слышал.

«А ведь хотел сегодня с ребятами в футбол погонять! — досадовал он сам на себя. — Вот у маменьки какой шёлковый, а если бы Лиза мне велела руки помыть, наверное, целое ледовое побоище45 развернулось бы».

Слово «Лиза» было для него теперь волшебным, отворяющим дверь в иные миры и пространства.

Он скинул в ноги голубое покрывало, даже не сворачивая. Посрывал с себя одежду, бросил на стул. Приподнял одеяло и с наслажденьем бухнулся головой в подушку. Он полностью зарылся под одеяло и подумал, как же здорово лежать в постели! Наверняка у Лизы шикарная постель, а они, как дураки, валялись на полу. Впрочем, тогда им было дело только друг до друга. В болото бы скатились — не заметили бы. Голова у Пашки кружилась, как у пьяного.

«Целых два раза подряд! — думал он, глупо улыбаясь сам себе под одеялом. — Всё-таки, хоть она этого не признала, я был на высоте! Вкусно-то было как, м-м-м! Я мог бы ещё разочек запросто. Как она могла сначала умолять меня, а потом взять и вот так встать… плюнуть на меня? Вот злючка-то! Лизка-злючка! Как она только меня не обзывала! Птенец, ха! Сволочь! Гад! Мерзавец! Ну-ну! А «хозяин» прозвучало в её устах, как «последняя облезлая собака». Блин, да усну я сегодня? Лизка — мороженое, холодное, но офигенно сладкое! Кто бы мог подумать, что я подсяду ни на наркотики, ни на алкоголь, а на мороженое? Сказал бы кто — ни за что не поверил бы!»