Она не ответила, а только прижалась снова к нему, прячась от всего вокруг, в том числе от его вопроса. А ему только того и надо было. Он чувствовал, как желание скользкой непрошенной гадиной неспешно пробирается по телу, вспучивая кровь.

— Мила! — раздался вдруг довольно резкий, хотя по-своему приятный мужской голос.

Палашов никак не ожидал, забыл даже как-то, что может кто-нибудь и зайти, поэтому не заметил, как в комнату поднялся мужчина. Несмотря на внезапность его появления, Евгений не отпрыгнул резко от Милы, сразу поднявшей при звуке своего имени голову, а медленно и неохотно отстранился, красноречиво глядя ей в лицо. Затем он направился к мужчине, подмечая на ходу, как излишне стройнят его чёрные брюки и синяя рубашка, как подчёркивают его светлую голову и голубые глаза. «А вот и отец, — догадался Палашов. — Спасибо! Напомнил, для чего я здесь». Подходя он протянул руку блондину средних лет.

— Олег…

— … — мужчина ответил рукопожатием.

— Я следователь. Евгений Фёдорович Палашов.

— А вы не злоупотребляете полномочиями, Евгений Фёдорович?

— Да. Кажется.

Олег посторонился. Собравшись уходить, Палашов обернулся и увидел Милу, сиротливо стоящую на том же месте, заплаканную, какую-то потерянную, несмотря на то, что в трёх шагах стоял её отец. Следователь не выдержал и горячо проговорил, обратившись к Олегу:

— Скорее обнимите дочь, а то на неё смотреть больно!

И сбежал по лестнице, унося в груди клеймом образ несчастного лица.

Москва. Март 1997 года.

Часовая стрелка неумолимо приближалась к семи, минутная — к двенадцати, когда Олег Андреевич отложил бухгалтерские бумаги в сторону. Мила должна была прийти с минуты на минуту, по крайней мере таков был уговор, а она была воспитана в духе пунктуальности. Ему же ещё предстояло переговорить с администратором, который находился либо в каком-то из залов, либо на кухне. Олег Андреевич, хозяин этого заведения и ещё нескольких других, поправил галстук и покинул небольшой кабинет без окна. Когда-то, будучи администратором, он строил между делом бизнес-план в похожем на этот кабинетике. Затем последовало увольнение, долги, суета, бесконечные хлопоты, бессонные ночи, вечное недовольство семьи и ссоры с женой. Мила тогда была особенно ласковой и постоянно вилась вокруг него, словно чуяла, как ему тяжело, словно предчувствовала скорый распад семейства. Жаль, Галка не могла тогда понять, как тяжело мужику в подобном неопределённом положении, не сумела его поддержать и дождаться, когда наконец всё наладится. Эх, Галчонок! Почему-то память подкинула воспоминание, как они последний раз сидели за столом на кухне, справляли Милкино четырнадцатилетие, он ел, кажется, торт, а рука его в это время украдкой от дочери ласкала колено бывшей жены. Она старалась не выдать чувств, но уронила ложку. Мила вздрогнула было, но тут же захихикала и чуть не подавилась.

Галкино тело раздобрело после родов, но это ему нравилось. Он самозабвенно утопал в ней и до развода, а теперь, когда встречи свелись к эпизодическим, чувства его обострились, накалились и удивляли его самого. Он не мог понять, дело ли тут в пристрастии к женской полноте или во влюбленности в собственную жену. Надо было своевременно сделать Галке второго ребёнка, может быть, тогда у неё не осталось бы сил на накручивание самой себя, но времена были тяжёлые, в КБ платили копейки, да и те задерживали, Галка едва выкручивалась на преподавательскую зарплату. Пришлось уйти администратором в кафе, благо подвернулось местечко. От переживаний дела с супружескими приятными обязанностями у него резко ухудшились, потому что мужское самомнение опустилось ниже некуда. И, Галка, конечно же, нет да нет его попиливала.

И тут он в той кафешке «Золотые росы» встречает одноклассника Сеньку Бурого. Разговорились за жизнь. А Сенька такой понтовый, такой приблатнённый стал, золотой ошейник на нём, печатка. Выяснилось, что он всю Соколиную гору контролирует, а тут товарищ детства пропадает. Да не просто товарищ, а башковитый. Обмозговали они положение, «ситуёвину нездоровую», и решили вместе открыть кафе. Бурый обеспечивает безопасность и финансовую часть, Кирюшин всё остальное. Когда раскрутится у них это дело, Сенька сливки снимет, но так, чтобы и Олегу не пропасть с семейством, а «потом уже товарищ сам как-нибудь, только третья часть прибыли — моя». И понеслась тут круговерть. А так как Сенька себе ни в чём отказывать не любил, то и Олега таскал с собой по притонам с девками да кабакам. Галке, конечно, всё это с самого начала было как кость в горле, но приходилось терпеть ради семьи. Пару раз он ей, разумеется, изменил со случайными какими-то девицами, но даже и за измену это не посчитал и тем более распространяться об этом не стал. Выяснилось, однако, что вкусы у них с Сенькой совпадают. Тому нравились женщины в самом соку, в теле и при груди. Ни дать ни взять его Галчонок. Когда вместе развлекались, Сенька всегда выбирал себе дамочку попышнее и с нею потом удалялся. Если таковой не находилось, он, ни минуты не медля, без малейшего сожаления покидал заведение.

В день развода отправили дочь к бабушке с дедушкой Кирюшиным. Галка со своей дурацкой гордостью ничего не требовала. Он, разумеется, квартиру оставлял «своим девчонкам». После суда решили отпраздновать и… проснулись вместе в супружеском ложе. Галка смеялась: «Ох и дурачьё же мы с тобой!» Через неделю воздержания Олег встретил её с работы, и они ринулись друг к другу, как не позволяли себе даже в молодости. Потом он наблюдал из постели на съёмной квартире, как она спешно оправляется после бурной плотской любви, чтобы поскорее вернуться домой к Милке. Он провожал её только до квартала, чтобы дочь не узнала о родительской дурости. Раньше у них любовь была законной, а теперь украдкой и ворованной. И почему-то от этой ворованной любви Олег Андреевич дурел ещё больше.

Хозяин хотел уже окликнуть администратора Виктора, которого заметил в бильярдном зале, но тут его внимание привлекла оттопыренная попка возле дальнего стола для пула. В зале нарочно стоял полумрак, и только на зелёные суконные столы ярко лили свет лампы в глубоких, изумрудного цвета абажурах. Попку обтягивали джинсы, спину облепил свободный размахайский джемпер, отвисающий к столу и таинственно скрывающий грудь, пшенично-серые локоны небрежно выбивались из кое-как скреплённой причёски. Когда фигура, сделав удар по шару, распрямилась, грудка обозначилась под бежевым джемпером. Ворот съехал чуть набок и в образовавшемся прогале обозначилась чёрная тугая лямка. Вот она его малышка, его любовь, его гордость, его дочь. Теперь он вполне осознал, как она выросла. Олег Андреевич замер, наблюдая за ней издали, из тени.

Мила нанесла удачный удар («Моя школа!») и начала приноравливаться к следующему. Все движения были просты и естественны, и в тоже время в них сквозила такая сексапильность, что отец с удивлением подумал: а ведь ей всего лишь четырнадцать. Ни капли кокетства, ни граммулечки нарочитости, и от этого ещё привлекательнее эротичность движений: и в том, как она поправила прядь, и в том, как облизнула губы, и в том, как поставила на стол руку, как изогнула шею, как снова оттопырила попку. Удар! — и шары бросились врассыпную, с громким стуком отлетая друг от друга и рикошетя о бордюр стола. На лице читается досада, она отходит в сторону, грызёт ноготь на большом пальце левой руки, второй рукой изящно держит повисший вертикально кий.