Моя, моя, моя, моя, моя…

Твоя, твоя, твоя, твоя, твоя… я… ах!..

А утро снова было ленивым после бессонной ночи. Он кормил её фруктами прямо в постели, из которой они выбрались только к обеду. А после обеда он попросил её достать тот самый загадочный гитарный чехол и открыть молнию. И вот она, его тайна за семью печатями, приоткрылась ей. Его пальцы умели не только нежно касаться женщины, но извлекать чудесные, звенящие, гудящие, поющие звуки из музыкального инструмента. Волшебные звуки, проникающие в душу. И голос, глуховатый, но с огромной палитрой чувственных оттенков, завораживал не хуже любовного шёпота. Это было особое удовольствие — погружаться в поток его голоса, смотреть в его меняющееся одухотворённое лицо, переводить взгляд на умело и чётко скользящие пальцы. Какие ещё таланты ты прячешь от меня пока, Женька? Ведь не так много я о тебе ещё знаю.

…Я склонюсь над твоими коленями,

Обниму их с неистовой силою,

И слезами и стихотвореньями

Обожгу тебя, горькую, милую…64

Настойчивый телефонный звонок ворвался в музыку и разорвал чары. Женя хотел продолжать, но мелодия телефона его сбивала и требовала внимания.

— Прости, графинечка. Вероятно, что-то важное.

Он положил гитару на кровать и взял с комода мобильник.

— Алло, — прозвучало чуть недовольно.

Ответа не последовало. Тишина. И только внимательные глаза Милы как будто спрашивают: ради кого пришлось прерваться? Определитель номера показывал, что звонит Комиссаров.

— Володя, я слушаю.

Но Володя не отвечал. Евгений подумал было: сигнал не прошёл, — и уже вознамерился сбросить звонок, когда странный звук рассёк тишину. Это был всхлип или рык — не разобрать. Мгновенно пронзила тревога. Не похоже на Володьку.

— Володя, что стряслось? — требовательно спросил Палашов.

Евгений услышал, как товарищ вдохнул побольше воздуха и выпалил на одном дыхании:

— Лена разбилась!

— Как?

— На мотоцикле. — Он шмыгнул носом. — Дура! Просил ведь, умолял: не садись на эту адскую машину.

В голосе Комиссарова рвались наружу злость, растерянность и страшная боль.

— Где она? Ты с ней? — продолжал срочно допытываться Палашов. Ему нужна была полная картина — понять, что предпринять, чем и как помочь.

— Она в больнице.

— Жива! — выдохнул Евгений.

Опять послышался странный неопределённый звук.

— Покалечена. Я дома. Не могу заставить себя выйти и поехать к ней.

— Когда это случилось? Как ты узнал?

— Вчера. Мне позвонили из больницы. В её паспорте стоит штамп с моей фамилией. Мы с ней расписались, Женя. Она носит моего ребёнка. Чокнутая баба! Уж лучше бы аборт сделала, если не хочет рожать от меня.

— Ребёнок точно твой?

— Обижаешь!

— Она сказала, что не хочет рожать?

— Нет. Не говорила она этого. Но если бы хотела, не села бы беременная за руль мотоцикла. Я не очень-то пришёлся ко двору её предкам. А ей плевать на всё и на всех. Это моя жизнь, говорит, кого хочу, того и люблю, что хочу, то и делаю.

«Лена… — подумал Палашов. — А ведь вчера, когда это случилось, я был счастлив».

Он уставился на Милу, которая замерла в ожидании напротив него. Утонул в огромных напуганных округлившихся глазах. Свободной рукой Женя немедленно прижал её к себе. Она — самое ценное, самое важное и нужное. Всегда. Всегда.

— Володя, напомни адрес. Я к тебе сейчас приеду. Соберись! Приведи себя в порядок! Твоё место рядом с ней, что бы ни случилось, понял? Обязательно меня дождись!

— Жду. — Мила тоже услышала ответ.

Евгений прервал соединение, положил телефон и принялся с отчаянием, передавшимся ему от Володьки, гладить и целовать Милу.

— Родная, — шептал, задыхаясь, — у моего товарища беда. Его беременная жена попала в аварию. Я должен ему помочь. Он растерян и раздавлен. Его нужно собрать. Я вернусь сразу, как только сделаю всё, что должен.

Он отстранился и посмотрел ей в глаза.

— Ты поняла меня? — спросил уже в голос.

Мила кивнула. Вот он — её Женя. Она должна понимать, что так будет всегда. В любую минуту он будет вот так срываться и нестись на помощь. Он будет уходить и возвращаться, уходить и возвращаться, а она провожать, ждать, встречать.

Он с жаром обнял её:

— Ты не представляешь, как я тебя люблю…

Он замер, напитался ею, а потом огромным усилием воли оторвался.

— Я скоро.

И начал быстро собираться. Мила смотрела на него, раздираемая двояким чувством: повиснуть на нём и никуда не отпускать, довольствоваться хотя бы редкими ни к чему не обязывающими встречами — что угодно, как угодно, лишь бы бывать рядом. И счастлива она была бы даже от дружбы с ним, от простых мимолётных встреч. Он не может принадлежать только ей и целыми днями держать её за руку. Но как же, как же хочется удержать его! Она приковала себя к полу и твердила сама себе: «Верь ему. Верь ему. Верь ему».

На сборы ушло не больше десяти минут. Прощальные объятия и поцелуй в макушку. Маленькая растерянная девочка на пороге квартиры, закрывающая за ним дверь. Не хочется уходить. Ох, как не хочется!

Скорая помощь могла позавидовать скорости, с которой Палашов добрался до Комиссарова. Помогло и то, что день был воскресный.

Время ожидания перед чёрной дверью в квартиру Комиссарова показалось Евгению вечностью. Наконец она распахнулась, и перед Палашовым предстал обнажённый по пояс Володька. Вот он: лицо осунулось, глаза потухли, пена для бритья — на левой половине лица. Беглый осмотр товарища позволил заключить, что тот порядочно похудел с той поры, когда они последний раз встречались. На руках до локтей красовались синяки и ссадины. Прочитав немой вопрос в глазах Палашова, Владимир ответил, действуя на опережение: