Евгений Фёдорович поглядел на спящую девушку и, стараясь ступать как можно тише, вышел в террасу. «Художница! Художники все ненормальные и вечно ввязываются во всякие истории! Пол из хороших досок, почти не скрипит». Когда он вышел на крыльцо, ступни обволок холод, и тут же, как волна, отхлынул.

Разве можно передать прелесть погожего утра в деревне? Всё вокруг особое. Ночную прохладу пронизывает живительное тепло огненного солнца. Птицы в заботах щебечут. В поднебесье — жаворонок, на проводах — ласточки, в яблонях — воробьи, на траве — трясогузка. Торопливо летит шмель. Муравьиная дорожка течёт ручейком. На лугу за сараем привязали пастись серую глуховскую корову. И этот невыносимый запах яблок! Они повсюду — на деревьях, под ними, на дорожках, вокруг машины. Он погляделся в стекло. Суточная щетина на щеках, на голове будто ласточки вили гнёзда. Пальцы пробежались по кудрям, разрушая ласточкины гнёзда. Палашов потёр подбородок. Пошлёпал за калитку.

Роса колола, обжигала ноги, но следователь неуклонно шёл поросшею травой дорогою. По его расчётам пруд должен находиться в одном из самых низких мест рельефа. Значит, надо идти по наклонной. К тому же, Мила говорила «внизу». И чего она не догадалась нарисовать ему в схеме пруд? Хотя откуда ей знать, что он ни свет ни заря один туда потащится? Он прошёл за сарай, из-за которого вчера так неожиданно вынырнула Мила с пустым ведром, и подался по короткой дороге, соединяющей дом девушки с домом Вани Себрова. Его проводил настороженным любопытным взглядом серый жеребец, пасшийся тут же на лугу, серая корова тряхнула головой в его сторону. Он подумал: «Ну вот, ты жива. А парень, покушавшийся на твою жизнь, нет! Говядина!»

Шествуя так, Палашов отсёк угол у прямоугольного луга и вышел перед сараем Себровых на дорогу, ведущую по улице вдоль домов. Эти разнообразные жилища — и большие из кирпича, и традиционные деревянные избы, и брусчатые домишки — стояли достаточно далеко друг от друга, давая свободно дышать груди и радоваться глазу. Люди либо ещё спали, либо ковырялись на задворках хозяйств, на глаза не попадались. Спустившись вдоль слободы ниже дома Пашки Круглова, он обнаружил уводящую налево дорожку. По обочинам топорщился бурьян, за ним развесились вётла. И Палашов решил, как бы то ни было, ему сюда, и не ошибся. Через минуту-другую он вышел к пруду. Дорожка вела прямо на плотину. Слева открывалась водная гладь, имевшая зеленоватый оттенок и радостно отражавшая облачка, справа — овраг, поросший деревьями, крапивой и репейником.

«Так вот ты какой, пруд, на котором они познакомились! Почти без тины. Вода такая чистая, что видно дно. На этой мостушке он вылезал. Румянец смущения на щеках. Она улыбалась. Как она улыбалась? Наверное, тоже смущалась».

Мужчина стянул джинсы, бросил их на траве, на них — полотенце. Мостушка слегка качнулась и покорно прогнулась под его ногами. Пловец оценил, что дно находится достаточно глубоко. Подойдя к краю, он резко вдохнул полной грудью и прыгнул вниз головой, разрезая воду руками. Словно одно лезвие пронзило другое. Всё, что он помнил там, наверху, всё, о чём думал и что знал, всё было отрезано. Сердце на миг сжалось и остановилось. А когда вновь забилось, он словно заново родился. Он плыл, рассекая руками тысячи игл, вонзающихся в тело. Он работал конечностями быстрее и быстрее, заставляя в этом ритме работать сердце. Доплыв до центра своей купели, Палашов энергично погрёб обратно. Подтянувшись на руках, он выбрался на мостушку. Бодрость возрастала с каждым движением полотенца по телу. Через пару минут кровь тепло разлилась по жилам.

«Хорошо!»

Внешне путь казался прежним, но на сердце теперь было легче, а по телу расползлась блаженная истома. Прыгать, не раздумывая, — вот лучшее лекарство от нерешительности. Палашов уже хорошо знал это по опыту. А теперь осталось заново подступиться к делу.

* * *

Когда следователь вернулся, дом хранил молчание, но дверь была отворена, и хозяйка находилась где-то поблизости. Он вышел в сад и, немного углубившись, обнаружил её, сидящей за мольбертом. Мила расположилась к дому спиной, и Палашов не мог сразу определить, как ей спалось, какое у неё настроение. Так как его походка не походила на походку индейца, он знал, что она его уже заметила раньше, по возвращении, и всё, её интересовавшее, уже выяснено. Не оборачиваясь к нему, она спросила:

— Вы сумасшедший? Или вы морж?

— К чему альтернатива? Сумасшедший морж.

Он проговорил это с улыбкой. Ему хотелось взглянуть в её лицо. И он, стрекая босые ноги о крапиву, аккуратно прошёл за мольберт. Увидел он бледное сосредоточенное лицо, которое упорно продолжало не смотреть на него. Губы уже не пылали, а дотлевали сухими корочками.

— Мила, у меня к тебе очередная просьба. Если ты меня, конечно, не выгонишь…

— Почему я должна вас выгнать? Вы помогаете мне, я помогаю вам. Спасибо вам за спокойную ночь. С вами я смогла сразу же уснуть.

— Я думаю, моей заслуги здесь нет, ты просто устала страдать. Организм приходит в такое состояние, когда дальнейшие страдания становятся невозможными. Ему нужен перерыв.

Глаза её были строги, но, когда она увидела его полуобнажённого и взъерошенного, они потеплели и даже засмеялись.

— Так что я должна сделать?

— Магазин с продуктами покажешь? Очень есть хочется.

Она улыбнулась.

— Хорошо. Но туда ехать нужно. Пешком далековато.

— Это не проблема. Да… Потом я на работе всё же. Некогда гулять-то по магазинам.

Нехотя Мила поднялась. Она снова была в лохматой кофте, но в чёрных джинсах, а не в синих трениках.

— Ну, помогите, что ли!

Она сняла с мольберта планшет с пейзажем и понесла. Палашов сложил всё и, подхватив подмышку мольберт и складной стул, взял краски, кисти. В общем, всё умудрился сразу отнести на второй этаж. У себя он оделся, пока она брала сумки. Потом он пошёл к машине, поднял сиденье, покурил и расчесал непослушные вихры.

IX