Палашов ушёл к столику писать записки. В традиционный список о упокоении он включил Ивана (Ванечку Себрова). А в записку о здравии добавил Марью Антоновну, Галину Ивановну, двух Людмил (Люську и Милу), Любовь и, поколебавшись, самого себя. Всё-таки теперь он дал такое обещание, для выполнения которого здоровье ему ох как понадобится! Он представил Марью Антоновну, как ей сложно попасть в церковь, чтобы помолиться о сыне, и, когда подавал записки, заказал Ванечке Сорокоуст о упокоении.

Он ждал, стоя позади всех прихожан лицом к алтарю, конца службы и бабу Лиду, которая молилась и потом подавала записки.

«Господи, прости меня грешного! Вразуми Глухова, Господи! Вразуми всех этих бедных, глупых детей! И спаси и сохрани Милу Кирюшину! И Марью Антоновну! И Любушку! И Кирилла Бургасова! И всех, кого я люблю! И всех, Боже, кого любишь Ты! И выведи всех, кто заблудился! И дай утешение всем огорчённым! И дай нам мир, Господи, свет и добро!»

Так молился следователь, который не знал ни одной молитвы, кроме двух-трёх фраз из «Отче наш». Потом вместе со всеми подошёл приложиться ко кресту в конце службы и сам для себя неожиданно попросил милостивого батюшку, который тут же узнал его: «Я собираюсь сделать одно важное дело… Благословите меня, честной отец!» Палашов склонился перед священником, и тот, сотворив крестное знамение и возложа ему руку на голову, произнёс: «Благослови тебя Господь!»

Ехать до дома им с бабой Лидой было меньше пяти минут. Он довёл старушку до квартиры и велел ей взять столько яблок из пакета, сколько она захочет. Она взяла несколько штук.

— Спасибо, соколик мой! Зубов-то у меня нынче нету!

— Я пойду, баб Лид! — он поцеловал старушку в морщинистый лоб и начал подниматься наверх.

VII

Палашов вошёл домой, кинул ключи на тумбочку, поставил чемоданчик и пакет с яблоками на пол. Навстречу ему с кухни выскочила Люба в переднике, в светлом шелковистом халатике, с неизменным высоким хвостом на макушке.

— Женька! — радостно воскликнула она.

Он обхватил её за плечи, чуть нагнулся и прижался кудрявым лбом к её разбросанной надвое челке, чтобы, по сути, избежать поцелуев.

— Любушка, дорогая моя, — заговорил он спокойно, тихо, но твердо, — ты не поверишь, я влюбился в сопливую девчонку. Понимаешь? Я в л ю б и л с я. Да, это не проверенное временем чувство, но оно очень сильное. Поэтому я не могу продолжать жить с тобой, как бы дорога ты мне не была. Это нечестно. Понимаешь?

Он видел, как неловко, несмело сползла улыбка с прелестного родного лица. На глазах её сверкнули слёзы. Женщина резко освободилась от него.

— Чёрт! Палашов, прямо с порога, а! Иди ты в задницу со своей честностью!

— Неужели лучше быть обманутой овцой при мужике, который тебя и не хочет больше?

Она занесла руку, чтобы ударить его, но Палашов спеленал её всю своим телом насколько возможно и крепко прижал к себе. От неё аппетитно пахло жареной картошкой и тушёным мясом. Через аромат вкусностей просачивался восхитительный женский душок. Её гнев распирал его объятия, но он не позволял им раскрыться. Тело предало его, подняв перст, указующий на всё ещё желанное существо. Когда она обессилила от борьбы и невыплеснутого гнева, он заговорил.

— Чувствуешь? Плотью я всё ещё твой, но все мысли мои там. Хочу, чтобы наши с тобой отношения перешли на новый виток. — С каждым словом голос его становился всё мягче и переходил в шёпот. — Давай будем друзьями. Ты мне очень дорога. Не хочу тебя терять…

Она отстранилась, чему он уже не препятствовал, и поглядела на него слепыми от слёз глазами.

— Я не готова, — всхлипнула она.

— Знаю. Я буду ждать, сколько понадобится.

Он провёл рукой по её щеке, а потом по волосам.

— Какая же красавица… Только не вздумай сегодня уходить. Я тебя не отпущу. Буду лежать под дверью, как верный пёс.

— Женечка, но как же так?

Он пожал плечами. Сожалеющий о проказах пёс.

— Я ничего не могу поделать. Такое первый раз со мной, ей-богу.

— Сколько ей лет?

— Восемнадцать. Но неужели ты хочешь говорить о ней?

— О! Какая молоденькая! Я пытаюсь представить и понять.

— Понять то, что я и сам понять не в силах.

— Ладно. Если ты меня не отпускаешь и не выгоняешь, пойдём ужинать. Я так старалась… Хотела тебя порадовать… Не знала, правда, когда ты вернёшься. Но видишь… Мой руки.

Через десять минут Евгений Фёдорович сидел за столом в домашних трениках и футболке, умытый и причёсанный. Он смотрел на Любу влюблёнными телячьими глазами, забывая поглядывать в тарелку. Дожевав очередной кусок мяса, он неожиданно горько воскликнул:

— Какая же ты красивая! И ужин обалденно вкусный! Господи!..

Люба, снявшая передник, наблюдающая его неизменно превосходный аппетит, с надеждой зацепилась за его слова:

— Я буду ждать тебя. Вдруг с этой девчонкой ничего не выйдет. Я всегда буду под рукой.