Взвейтесь кострами,

Тёмные ночи!

Мы пионеры, –

Дети рабочих!31

Никакими пионерами они уже не были.

Просидев в такой задумчивости около часа и не отвечая должным образом на попытки его разговорить, Пашка вдруг встал, подцепил пальцами телогрейку, подошёл к Дашке и протянул руку:

— Даш, пойдём со мной.

Сколько не вздыхали девчонки, сколько не посылали ему томные взгляды, никогда Круглов не отвечал на них, а все его прикосновения были чисто дружескими. И вдруг… Рысев ума не мог приложить, почему Пашка вдруг выбрал Дашу. Напрашивался только один вывод: потому что он, Лёха, меньше всех других мог постоять за своё, только с его мнением можно было не посчитаться. Дашка сидела рядом с ним, и она, даже не взглянув на него, вложила ладонь в широкую руку Круглова. «Вот такая, блин, вечная молодость!» Пашка, напротив, задержался на его лице долгим мрачным взглядом, не принимающим никаких возражений, прежде, чем увести девчонку за пёстрые спины берёз. Каков наглец, а? Просто взял и увёл чужую девчонку.

И что же сделал Лёха? Он сделал вид, что рад поделиться, что ему на это просто наплевать. И чем больше он нервничал, тем больше шутил и веселился. Он шутил и веселился, а сам прислушивался, болезненно желая уловить вопли самой чудесной на его вкус песни. В шуме ветра ему почудился один единственный вскрик, такой мимолётный, словно он действительно почудился. И в этот миг одна мышца на его лице как-то сама собой дёрнулась. Что сделал с ней Круглов? Ведь и Певунов подтверждал в отвязных разговорах эту Дашкину особенность вопить во время соития.

Вернулись они также мирно. Пашка посадил Дашу назад к Лёхе. Устраиваясь, она опять же не взглянула на него, а Пашкин взгляд стал ещё мрачнее, отрицая всякую радость от содеянного.

Поразмыслив, Лёха решил не устраивать разборок и скандалов. Но совладать с любопытством он не мог, и позже, немного успокоившись, шуткой приставал к Дашке с расспросами.

— Хиляк Круглов?

— С чего ты взял? Напротив.

— А какого … ты с ним попёрлась?

— А ты прикажешь с тобой всю жизнь переться? Мне разнообразие нужно, впечатления новые. Чтобы было о чём в старости вспомнить. Не виновата я, что он меня выбрал. Там любая бы с ним согласилась, а повезло мне. Я бы и ещё сходила. Только он не попросит больше. Он честно сказал, ещё до, что у нас с ним ничего не выйдет и что он в Питер уезжает, и чтобы я сама решала, нужно мне это или нет. А мне страсть как нужно было. Руки сами к нему на грудь потянулись… Да зачем тебе это знать?

— Сука ты ….

— И дальше что? Не нравлюсь тебе, не ….

— А что же ты не вопила, если он так хорош?

— Да заткнул он меня и вопить запретил. И, знаешь? Это так по-новому было. Сильно. Очень сильно.

Круглов уехал, а Дашка как ни в чём не бывало продолжала оставаться с ним, с Рыжим. На безрыбье и рак — щука. И хотел бы он попробовать её заткнуть, да воспоминания о Пашке мешали, отвратительно было за ним повторять. И потом это была его любимая песня, очень искренняя, вдохновенная, животная и самое главное — без слов.

VI

Август 2001 года.

Широко и живописно раскинулась узкая и змеистая речка Венёвка под городом, с которым разделила название. Город чудный, город древний32 бросил к берегу домишки и даже отсюда заметно кичился полуразрушенной и испещрённой следами истории, самой высокой в окрестностях Никольской колокольней, единственно сохранившейся от церкви. Палашов сразу полюбил этот неухоженный, чумазый, но довольно-таки стройный городишко, а торчащий и видный отовсюду шпиль колокольни помогал ему поначалу ориентироваться в незамысловатых улочках, тесно облепленных домами и отличавшихся от деревенских слишком высокими и сплошными заборами. Рядом с колокольней есть здесь своя Красная площадь, только вместо многочисленных туристов и попрошаек на ней пасутся козы и местные ребятишки. Когда-то, когда был свободнее, пасся на ней и Кирилл Бургасов с сестрёнкой Варенькой, которая теперь тоже не разгуливает дни напролёт, а сидит в душном отделении банка неподалёку от служебной квартиры Палашова. Теперь несвободный Кирилл и такой же несвободный Евгений протирают форменные штаны на Свободной улице, свободной от чистоты и добротного асфальта.

Палашов привык въезжать в город по Зарайскому мосту и огибать исторический центр по Революционной. Затем он приближался к Сенной или Конной площади — пульсу города, — где теперь расположился славящийся среди окрестных сёл и деревень Венёвский рынок, на котором мужчина частенько отоваривался одеждой, да летом любил закупиться молодой картошкой-моркошкой. А порой он пролетал, минуя рынок, в Южный микрорайон, чтобы, прошуршав мимо площади с большим двухэтажным магазином, заехать к своему странному пятиэтажному дому, который прикасался плечом к дому двадцать и носил тот же номер, но был совершенно отдельной строительной единицей на два подъезда. Однокомнатная служебная квартира лежала на третьем этаже совсем скромная. В коридоре приклеены светлые ничем не примечательные обои. Кухня, вообще выкрашенная краской в голубой цвет, правда, тёплого небесного оттенка, вмещала в себя один из самых компактных кухонных гарнитуров кремового цвета с чугунной эмалированной раковиной; светло-серый рябой кухонный стол на белых ножках, голый, пока Люба не прикрыла его неброской кремовой скатёркой; табурет одного стиля со столом, пока Палашов не подружился с Бургасовым и не решил, что пора приобрести второй, причём в магазине серых не нашлось, и он взял белый, и получилось, как в песне: один серый, другой белый… Белый холодильник, белая газовая плита — это как водится.

В комнате, достаточно просторной, он заклеил цветочные гирлянды простыми обоями под покраску с имитацией плетения, не удосужившись их покрасить, и получалось, будто его простенький бежевый диван «клик-кляк» с прикроватной тумбочкой для телефона и двустворчатый такого же окраса шкаф, пара голубых штор, скромный письменный стол, пара деревянных стульев с мягкими сиденьями, маленький столик на одной ножке, восседавший на нём телевизор и сам жилец очутились в большой белой квадратной по периметру корзине для мусора или, если угодно, для белья. Все бобыльские хоромы были устелены крапчатым жёлтым линолеумом, на котором едва заметен мусор и не сразу отыщется рассыпанная гречка. Впрочем, раз в неделю постоялец умывал его добротно влажной тряпкой минут за пятнадцать. Ковры, картины, шикарные люстры полностью отсутствовали. Единственное, над чем сполна потрудился Палашов, — это ванная и туалет, блестевшие новой, не в пример роскошной обстановкой.

Никогда ещё не возвращался Палашов в Венёв с таким тяжёлым чувством, как сегодня. Напротив, он всегда ощущал какое-то лёгкое веселье, пружинисто катясь по выбоинам ужасных дорог тульской области. Если не знаете, что с этим делать, то улыбнитесь! Вот он и улыбался.

Но в этот раз улыбка не шла к нему, а город казался плоским и прижатым к земле, равнодушным и пустынным, маленьким и жалким. Палашова угнетала необходимость порвать с Любой, и он уже начал скучать по зеленоглазой растерянной девчонке с приоткрытыми, истерзанными поцелуями губами.