— Ребята на допросе показали. На судебном следствии всё узнаешь. Вызовут повесткой. А пока подпишешь подписку о невыезде. И предупреждаю сразу: если сбежишь, у меня в помощниках очень хороший оперуполномоченный, он тебя из-под земли достанет. И срок я тебе увеличу. Понял?

— Да, ….

«Трус и подонок», — подумал Палашов, глядя на бегающие глаза с красноватой физиономии. Ему сделалось так брезгливо в этой квартирке! Всё, даже цветочки со шкафов и обоев его раздражали. Он быстро и решительно вынул бумагу с ручкой и принялся строчить, бегло забрасывая Рысева вопросами.

Отец Лёхи работал наладчиком на металлопрокатном заводе. Мать — посудомойкой в заводской столовой, пока не ушла в запой. Сам окончил ПТУ на сварщика, но собирался идти работать водителем грузовика. На вопрос, почему выбрал Журавлёву, сначала заявил: «Не имеет значения», — потом признался: «Я не выбирал, она мне досталась».

— Тогда откуда такая ревность к Круглову?

— Я, …, не готов делиться даже такой … сучкой, как Дашка.

— Но ведь и ты не подарок и не сошёл со страниц дамского журнала, а Круглов, как я понимаю, парень видный, с мотоциклом, теперь ещё и моряк. Девчонкам должно это нравиться, в том числе и Дашке.

— Да ей лишь бы … был, да свистнули погромче, она и побежит.

— И никакой гордости? Никакой самооценки?

— Да ей лишь бы …. Не важно с кем.

— А тебе важно?

— Я же уже сказал, что с радостью … бы Милку.

— Да почему же?

— Она ведь целкой была. Прикиньте: узкая, скулящая под тобой, и ты первый её рвёшь, …, и пахнет кровью.

— И никакой разницы больше между ней и Дашкой?

— У каждой свои примочки. Да положил я на них с их высокими материями. В них ценного — это щель, которую я не прочь заполнить.

«А в тебе ценного — только рыло, которое я не прочь начистить», — в сердцах подумал следователь.

Рыжий так разошёлся, что утверждал: «Да срать я хотел на всех на них». Честил даже собственных родителей. Словно перепутал следователя с личным психоаналитиком или взял себе в дружки. И даже вдогонку уходящему Евгению Фёдоровичу продолжал лить накопившиеся в его существе помои. Эдак его прорвало! Следователь чувствовал себя обгаженным с головы до ног и не мог решить, как с ним поступить после подобных излияний. По первому требованию Рысев с великим удовольствием показал ему свою обратную сторону, которую не знал и не видел никто за все девятнадцать лет его жизни.

Любопытным стал эпизод, когда посреди разговора опухшая женщина вошла на кухню и отхлебнула воды прямо из носика чайника. Собеседники притихли на время её появления. Мать же ничего не сказала ни сыну, ни чужому человеку.

V

2000 год.

Он всегда был ниже, щуплее и рыжее других. Его дразнили почти безнаказанно. И хотя мама с папой продолжали за ним ухаживать, исправно ходили слушать жалобы учителей и даже наказывали, он привык, выработал в себе навык защиты — отвлекать болтовнёй, нападать первым, шокировать окружающих порой хулиганским поведением. Лёха быстро уяснил, что использовать умение читать гораздо выгоднее для чтения анекдотов, всяческих газетных заметок и объявлений, а не классики; что дворовый матерный язык звучит ярче и точнее для определения его душевного состояния. Внутри не чувствуешь ни возраста, ни внешнего уродства. И если реже ходить к зеркалу и не обращать внимание на мнение окружающих, то вполне можно обходиться тем, что есть. Внутри он ощущал себя царевичем, пусть без дворца и наследства, не удручаясь своим обликом лягушки. Лет в тринадцать он убедился, что обнять девчонку он может не слабее, чем любой его сверстник. Голос его не дрожал, когда он рассказывал анекдот:

«— Что это за тельняшка сохнет на батарее?

— Это не тельняшка. Это Иванов кости греет».

Он привык быть Рыжим и отшучиваться там, где другой паренёк, побойчее, пускал в ход кулаки. Он старался взять задором, азартом, простотой и панибратством. И часто ему удавалось найти место в обществе. Здесь немножечко прогнуться, там посильнее надавить и всё — ты уже свой.

Ему ничего не стоило зажать девчонку в углу, если он знал, что ему за это ничего не будет. А ему за это ничего не было, потому что никто не хотел связываться с юродивым тощим хлюпиком. И если кто-то покушался на какую-то его вещь, ему было проще поделиться широким жестом, чем бойко отстаивать своё.

«Подай-принеси» была его привычная роль в обществе Тимофея Глухова и Дениса Певунова. Второй сначала «испортил» Дашку Журавлёву, а потом довольно наблюдал, как ей ничего не оставалось, как сойтись с Рысевым, который благодарно принял этот его «объедок». Крайне энергичная девчонка, подтянутая, спортивная, невысокая и плоскогрудая, отличавшаяся истеричным и бойцовским характером, взбалмошная, иногда совсем без тормозов — она была идеальной кандидатурой, чтобы лишить его затянувшейся, по его мнению, девственности. Увы, девки не выстраивались в очередь к нему и не замирали, преображаясь, чтобы казаться лучше, чем они есть, когда он к ним подходил, как они делали, например, при появлении Пашки Круглова, который по этой причине не знал их настоящих лиц, животных и плотских, не отмеченных благоговением. И если внешностью Пашка был вне конкуренции, то в занимательности речей и способности завладеть слушателем Лёха мог вполне с ним посоревноваться. К тому же прокатить девчонку на мотоцикле мог и он, чем Дашка неоднократно пользовалась, понимая, что с паршивой овцы хоть шерсти клок, и стараясь завладеть хотя бы этим клоком. Она ведь и бензинчику с ним раз нюхнула, после чего назвала его идиотом и больше никогда так не делала.

В тот мутный вечер они жгли костёр за деревней в посадке на холме. Всё той же щебечущей стаей, только без Олеси, которая не участвовала до последнего лета в их посиделках. Они обсуждали подростковые прыщи, которые одолели в то лето Женьку Петрову, когда к ним тихо, без рисовки, подошёл Круглов. Он окинул их всех взглядом, затрепетавших девчонок и умолкших пацанов, и поприветствовал. Глухов всё больше молчал, потому что слова его были тяжелы, как камни. Тем более он не желал разговаривать на такую бредовую тему. Пашка раскинул телогрейку рядом с ним, оставшись в тонком сером свитере, и уселся на неё, согнув колени. Потихоньку вновь загудел разговор, в котором Круглов почти не принимал участия. Он был странным, задумчивым и, казалось, ничего не замечал вокруг. Пару раз-то и взглянул всего на Дашку, как и на остальных. А в основном в его тёмных глазах плясали язычки пламени, отражённые от костра.