«Мила внутренне суматошная? Ну что ж, вполне возможно. Художники — тонко чувствующие натуры. Под её кожей бурлит такая бурная жизнь, о которой я могу лишь гадать».

Вдруг Палашов вздрогнул от разрезавшего тишину телефонного звонка. Он оставил синюю книжку и потянулся за трубкой.

— Алло.

В ответ немотствовала тишина.

Он повторил своё «алло». В трубке зашелестело, и прорвался женский голос.

— Евгений, это Марья Антоновна. Какие новости?

Лицо Палашова коротнуло улыбкой, но он знал о печальном поводе её звонка, поэтому как можно серьёзнее произнёс:

— Да, да, Марья Антоновна, здравствуйте. Давайте договоримся следующим образом: в субботу я подъеду к вам к девяти, в десять мы заберём его из больницы, в одиннадцать начнётся отпевание, около часа, думаю, мы привезём его в Спиридоновку. Алло! Вы хорошо меня слышите?

— Да. Я поняла.

— Вам удалось найти людей, чтобы вырыть могилу и принять гроб?

Марья Антоновна ответила не сразу.

— Да. Трое из Спиридоновки согласились помочь. И троих пришлось нанять в Аксиньине. Эти последние помогут нести гроб. Мир не без добрых людей.

— Как насчёт стола?

— Это Галя, Мила и Олег берут на себя.

— Я дам телеграмму Круглову. Думаю, он захочет проститься с другом.

— Да. Спасибо. Обязательно.

— Марья Антоновна, ещё деньги нужны?

— Нет. И так с вашей помощью и помощью Кирюшиных у меня остаётся минимум расходов.

— Тогда в субботу в девять будьте готовы.

8 июня 2001 года.

Пусть немного, но ведь в церкви за записки — плати, за свечи — плати. Какие-никакие — товарно-денежные опять же отношения. А ведь у самых нуждающихся в Божьей помощи и денег может не быть. Нельзя, нельзя купить Божью милость!

Сегодня вместо неба над головой огромный пернатый василёк.

10 июня 2001 года.

Мама заметила мою грусть. Это её растревожило. Я молчу, не хочу тревожить ещё сильнее. Ведь ей столько пришлось пережить, мамочке моей.

15 июня 2001 года.

Со мной творится что-то неладное. Перед моими глазами постоянно стоит Олеся, хотя на самом деле я не видел её очень давно. Мне всё время хочется слушать музыку и воображать себе эту недоступную мне девочку. Хочу превратиться в ветер и безнаказанно закружить, окутать её. Какая у неё кожа на ощупь? Какие волосы? Коснуться бы её губ. Меня распирает этот интерес, тревожит и напояет её образ. Я молчу и могу доверить чувства только небу да солнцу. Я не могу открыться маме. Тонкая хрустальная преграда внутри мешает это сделать. Я бы написал Пашке: «Друг, я, кажется, влюбился!» Но он сейчас в рейсе, крутит лебёдки и тянет кливер-нирал или фока-стаксель-нирал35, оглушённый ветром, ослеплённый солнцем, изнурённый постоянным физическим трудом. Интересно, он хоть вспоминает свою Чайку в женском обличье? Хватает ему сил и внимания?

25 июня 2001 года.

Глупое желание, фантазия такая очень смелая для меня — бежит по лугу мне навстречу Олеся, распущенные тёмные волосы цвета кофейных обжаренных зёрен волнуются на ветру, бушуют, взрываются от порывов, вздымается грудь. Вся в природной грации и всём великолепии несётся мне навстречу, а я спешу к ней, позабыв обо всём на свете, отринув всякое стеснение и стыд. И вот тела наши сталкиваются, сливаются, и её волосы падают на мои плечи. Мы — в блаженном забытьи. Хотелось бы мне отведать этого состояния, ведь я ещё никогда не бывал в нём. Её волосы пахнут шёлковыми травами, губы со вкусом спелых вишен.

«Что бы написал Ваня о Миле, если бы не оборвалась так непредсказуемо его жизнь? Какие бы подобрал слова для нашей с ним общей возлюбленной? Ведь мы часто думает одно, а говорим совсем другое. А порой и сами себе боимся во многом признаться».

4 июля 2001 года.

Когда шёл к Ковровым поливать огород, встретил возле её дома Милу. Она только выплеснула ведро с грязной водой — помочь ей не успел. Думал, провалюсь сквозь землю, но она так улыбнулась удивительно: свет улыбки направила внутрь себя, — и я почувствовал, как она мне рада, почувствовал её тёплую дружескую расположенность ко мне. Не только не провалился, но и начал щебетать, как воробей, как счастливый воробей весёленьким летним днём. Мила даже начала подтрунивать надо мной.

Я признался ей в сомнениях по поводу английского языка. Она вздохнула, сказав, что не сильна в языках, но вот её мама обязательно мне поможет. Видя, как я тушуюсь, она схватила меня свободной рукой за руку и чуть ли не силком потащила к себе в дом. Несмотря на разгар лета, девушка бледна и рука её нежна и прохладна. Преодолев калитку, я перестал сопротивляться. Она ввела меня в дом, отпустила, шумно поставила ведро под рукомойник.

«Мамочка!» — она позвала громче, чем было нужно.

Галина Ивановна вышла из комнаты и встретила меня также тепло. Запинаясь, я изложил ей свою просьбу. «О, только не волнуйся!» — сказала она и посадила меня рядом с собой за стол.

Мила вымыла руки и, подбадривающе мне улыбаясь, поднялась наверх, видимо, чтобы не смущать меня, но пообещала минут через десять спуститься и напоить меня чаем. Мне было так неловко и в то же время так здорово!

Галина Ивановна заговорила со мной по-английски. Я понимал, что она интересуется здоровьем моей матушки, не собираюсь ли я в парикмахерскую, ведь на дворе лето и мои волосы не дают мне прохлады, есть ли у меня друзья и часто ли я с ними вижусь. Какие у меня планы по окончании школы? Чем я увлекаюсь помимо мореходства? Не боюсь ли я моря? Я понимал вопросы, отвечал на них (пару раз она меня поправила), умудрился даже описать, как я иногда в хорошую погоду ложусь в саду на траву там, где поменьше деревьев, и вижу вместо неба море, а облака у меня бывают и волнами, и кораблями, и дельфинами. А на закате мне чудятся горящие корабли, боевые. И только какая-нибудь жалкая щекотная букашка заставляет меня отвлечься от этих грёз.