Оттого, на платформе их меньше не стало. В дальнем конце перрона и вовсе царила жуткая сутолока; громоздились горы тюков и прочей поклажи, бегали дети, кто-то плакал навзрыд. Пассажиры на той стороне были сплошь в поношенной и залатанной одежке; загорелые, чумазые, склочные. Хвостовые вагоны третьего класса обычно набивались под завязку, и узенькие лавочки вдоль бортов могли приютить лишь малую толику бедолаг.

Ближе к середине платформы такой толкотни не было в помине, публика там подобралась куда более степенная и респектабельная. Господа в котелках, черных визитках, отутюженных полосатых брюках и лакированных штиблетах стояли вокруг урн, курили и вели неспешные беседы о театральных премьерах, ценах на зерно и судьбах мира. Дам среди этой категории пассажиров не было вовсе.

По дальнему пути прогрохотал окутанный черным дымом грузовой состав, вслед за ним промчался почтовый экспресс, а потом - минута в минуту - к перрону подъехал наш паровоз.

Пассажиры третьего класса немедленно придвинулись к самому краю платформы и столь же синхронно отпрянули назад, когда раздался протяжный гудок и ноги им обдало клубами белого пара.

Вскоре прозвучали два коротких гудка, и паровоз плавно, без единого рывка тронулся в путь. Состав выкатил из-под застекленного купола вокзала, и колеса затеяли веселый перестук на стыках рельс. За окнами проносились запасные пути и бесконечные ряды пакгаузов. Пароход проехал по железнодорожному мосту и теперь катил вдоль фабричной окраины третьего кольца.

Куда ни взгляни - одни лишь серые заборы и колючая проволока, мрачные громады цехов и закопченные трубы с клубами дурно пахнущего дыма. Во дворе литейного завода толпилась куча рабочих с транспарантами. На боковых путях время от времени попадались паровозы с двумя - тремя товарными вагонами. Пассажирский состав имел тут приоритетное право движения, и мы мчались вперед без остановок.

Понемногу паровоз вырвался из города на сельский простор и стал неуклонно набирать скорость, разгоняясь на прямом участке путей. Поначалу за окнами проносились поселки, потом их сменили небольшие фермы, сады, выпасы и луга, разделенные невысокими оградами, а где и попросту межами. На горизонте маячили рощицы фруктовых деревьев, изредка попадались небольшие болотца с проблесками чистой воды меж высоких зарослей камыша, да тянулись среди осоки ленты обмелевших ручьев. Разгуливали вдоль железнодорожных путей коровы, мелькали белые точки овец. Словно в другом мире очутился, ей богу.

Уже от вокзала Петербурга, ежась от холода, я направился к Смоленской слободе, что находилась во втором стане Петербургского уезда - путь был неблизкий. Дорогу я совершал частью на извозчике, частью - на ломовых, причем уплачивая деньги возницам всегда вперед, ибо без этого они не соглашались везти оборванца.

Уже вечерело, когда я добрался до Смоленской слободы, уставший и продрогший. Последние пять верст до нее я шел, дабы не возбуждать подозрения, пешком, не без сожаления покинув извозчика.

Слобода была унылой, малозаселенной местностью, с редко стоящими домами, в которых ютилась рабочая рвань, полуголодная, озорная, вечно пьяная, утопающая в невылазной грязи, вони и в беспробудной власти тьмы. Что-то бесконечно унылое, тягостное и вместе с тем страшное навевало на душу это зловещее место.

На улице, посреди слободы, стоял клуб местных обывателей - невозможно грязная и вонючая харчевня. Я отворил дверь, вошел в него, и меня сразу охватил специфически отвратительный воздух грязного кабака. Облака махорочного дыма, чайного пара. Гул нестройных голосов, выкрики, крепкая брань так и повисли в этом логовище.

Народу было порядочно, все - представители местной смоленско - слободской рвани, голытьбы и рабочего элемента. В одном месте бражничал здоровенный рабочий «кирпичник», в другом - сапожник, там – просто золоторотец.

Мое появление никого не смутило, а тем паче не удивило. Я был ко двору с моим эффектным видом. Я спросил чаю, косушку водки, протянув предварительно тридцать копеек медью.

– Ишь, настрелял сколько, леший!
– буркнул приветливо пузатый владелец этой богадельни.

Не без удовольствия, признаюсь, набросился я на чай, ибо меня от холода буквально всего трясло. Потягивая черт знает какую горячую бурду, я насторожился, стараясь не пропустить ни одного слова из шумного перекрестного разговора. Как иначе разузнать про Зубкова я пока не представлял.

Случай помог мне. К моему столу подошел пьяный рабочий крепкого сложения и, умильно поглядывая на косушку с водкой, прохрипел:

– Что ж, черт, заказал, а не пьешь?

– Да в нутро уж не лезет, - ответил я заплетающимся языком, - Хочешь, садись, поднесу стаканчик.

Он с охотой уселся, и я всячески осторожно, принялся у него выпытывать то, что мне было надо.

– Мне бы, братец угол снять, - говорю, - Тут один кирпичник шепнул, дескать, Зубкова спросить надобно.

– Есть, такой. Кучер. Только не сдаёт он углов никаких.

– Эх, обманули выходит.

– Хотя, пёс его знает. Знаешь, может и сдаёт. Я с ним не якшаюсь.

– А как узнать то?

– Известно как – поди да узнай. Вон ведь сидит.

Собутыльник мой указал на сидящего в дальнем углу человека, что с усердием налегал на какую – то стряпню, только уши шевелились.