Бобринский язвительно усмехнулся:– Не думаю, что из этого что-то выйдет. Это клуб очень знатных и не очень богатых людей. Ничего существенного за ними нет. Званые вечера, концерты, балы. Вряд ли они помогут в вашем деле. – Они что монархию в Советском Союзе хотят восстановить? – полюбопытствовал я.

– Возможно, кто-то мечтает. Но не это важно. Денег на реставрацию русских храмов у них нет.

Его слова разочаровали и окончательно отрезвили. Подтверждалось сомнение отца Георгия, таяла надежда с помощью этих людей найти на Западе моих влиятельных сторонников. Через год всё прояснилось. Ассоциация Святого Владимира ограничилась празднованием памятных имён и событий русской истории. Начались приглашения в Париж постсоветского бомонда, вроде супруги Собчака или экс-балерины Волочковой. К счастью, ассоциация занялась благотворительной помощью одной детской больнице Петербурга, а в начале 2000-х годов собрала средства на реставрацию собора св. Александра Невского в Париже и ремонт крыши замечательного эмигрантского храма в Муазне недалеко от столицы.

После нескольких дней, проведённых в гостях у отца Бориса, я так с ним и не сблизился. В нём совсем не было аристократической спеси. Постоянно занятый пастырским служением, он ничуть не интересовался посторонними делами и, тем более, моим университетским будущем. В последующие годы мы лишь мельком встречались на улице Дарю в Троицкой крипте, где отец Борис служил, целиком отдавая себя франкоязычной общине. Его мало влекла православная Россия, быть может, потому что уклонилась от «европейского православия» и экуменического «обновления». Кажется, он лишь раз бывал в Москве. Николай Николаевич Бобринский, его дальний московский родственник, сетовал, что отец Борис не желает поддерживать какие-либо отношения с ним и с обширной русской роднёй. Круг общения отца Бориса ограничивался русскими эмигрантами первой волны и их потомками. Через несколько лет по непонятной причине он воспротивился рукоположению Юры Блатинского после окончания Богословского института. Тот вынужден был со своим дипломом поехать в Санкт-Петербург, где его возвели в священника. Осенью 1994 года архиепископ Сергий, глава зарубежных русских приходов, принял отца Георгия в число клириков и послал служить во Флоренцию. Подальше от Парижа.

Как и договаривались, в полдень я приехал в Сергиевское подворье и постучал в знакомую дверь. Солнце до одури усиливало запах топлёного стеарина. Кошка давно к нему притерпелась и, наслаждаясь безлюдьем, разлеглась на дорожке неподалёку от двери.

– Открыто! – донёсся из дома голос отца Георгия.

Он встретил меня со сдержанным дружелюбием, перешёл на «ты» и сразу усадил за стол:

– Пообедаем, а потом поедем. В скиту нас никто не ждёт, а еду там ещё приготовить нужно.

– Так у вас борщ? Не ожидал в Париже…

– А как же, – отец Георгий усмехнулся, – без него тут зачахнешь. Мы по-русски едим. И живём по-русски.

Полнеющая женщина появилась из соседней комнаты и улыбнулась от дверей.

– А, вот Марианна Елпидифоровна, моя супруга! Она по борщам мастерица. Знакомься, гость из Москвы.

Я привстал и кивнул:

– Валерий! Очень рад. Борщ у вас знатный.

– Ладно уж, – она усмехнулась и скрылась за дверью.

– А давно вы во Франции? – наклонился я над тарелкой и медленно вдохнул родной запах.

С этого вопроса началась наша долгая беседа со взаимными расспросами и рассказами.

– Родился я в Харькове. Родом из казаков, от них и фамилия Дробот. Во время оккупации меня вывезли на работы в Берлин, было мне шестнадцать лет…

Обед закончился, а разговор продолжался. Время застыло где-то под потолком. Хлопнула входная дверь – жена отца Георгия вышла по делам. Он спохватился, глянул на часы и заторопился. Велел оставить на столе посуду, вынес к лестнице картонные коробки с едой и какими-то вещами. Мы спешно перетаскали их в автомобиль, он рванул тишину рёвом мотора. Живописная путаница парижских улиц бежала мимо, били по глазам светотени бульвара, грохотал и выл проспект. Поворот – и все звуки разом слились в дорожный гул, рокот и шелест ветра в оконной щели. На шоссе мелькали указатели: Мо, Шато-Тьерри, Реймс.

– Так вот… – вернулись мы к рассказу отца Георгия. – Поначалу я даже рад был с немцами уехать – от большевиков подальше, но к концу войны понял, что из Германии надо бежать. Перебрался в Италию, где теплее было и не так голодно. В сорок пятом там немало русских оказалось – беглых военнопленных и таких как я бывших «ост-арбайтеров». Все бедствовали, а я нищенствовал, бродяжничал. По-итальянски немного говорил, узнал, что где-то неподалёку есть лагерь с русскими. Ну, и по наивности пришёл, попросился пожить, а они оказались казаками из армии Власова. Меня приютили, приодели, накормили. С неделю я прожил у них, и тут из других лагерей слух дошёл, что всех казаков англичане арестовывают, передают чекистам, а те вывозят в сталинские концлагеря. На уничтожение. Беглых англичане ловят и расстреливают на месте, итальянцев за укрывательство бросают в тюрьмы. Я был молодой, отчаянный. Ночью убежал, почти без еды, добрался до гор, ночевал на земле, где придётся. Совсем оголодал, в какой-то деревушке объяснил, как мог, по-итальянски, по-немецки, что работал в Германии, хотел найти работу в Италии, а теперь добираюсь через Швейцарию – во Францию. Меня пожалели, дали еды, показали дорогу, но в дом не пустили. Так я и добрался пешком до Парижа. Месяц шёл.

Мимо автотрассы мелькали поля и деревни, а у меня в голове всплывали картины ужаса: англичане зверски убивают безоружных казаков, их жён и детей.

– Об этих преступлениях Солженицын в «Архипелаге» написал, как мерзавцы людей танками давили. Никогда не думал, что встречу живого свидетеля, – я глянул на отца Георгия, поймал его усмешку.

Мы разговорились о нынешней России, он держал руль одной рукой, а другой взмахивал за разговором, будто за обеденным столом. Машина дважды едва увернулась от встречных.

– Уфф, – вырвалось у меня.

Отец Георгий, словно в укор, показал на иконку, прикреплённую к ветровому стеклу:

– «Одигитрия», «Путеводительница».

– Это с непривычки, – я виновато поёжился. – В России так быстро не ездят.

– Ну, а здесь иначе нельзя, если скорость меньше девяноста, могут оштрафовать.

И мы вновь принялись говорить об огромной далёкой, родной стране. О жизни, идущей по иным законам, о людях другого духа, о нашей вере и непостижимой судьбе.

– Как бы нас ни называли европейцы, Россия – никакая не Азия, это православная Европа. На Западе много гордыни, самолюбования, презрения ко всем иным. И невежества. У нас центр мира, а вокруг варвары! Смешно, – он вздохнул. – Европейцы не знают русской культуры и, тем более, православной. Я много лет читаю лекции по византийской и русской иконописи. Расскажу им про Рублёва, Дионисия – и открытие! Про наши деревянные храмы – открытие! Услышат наши песнопения – ещё открытие. Ты удивишься, но кое-кто после моих лекций в православие перешёл. Скоро познакомишься.