Сильнее всего, как мусульманина в мечеть или иудея в синагогу, меня тянуло в русские храмы, где соединялись вера, язык, культура, история России. Богослужение отзывалось в душе: «ты на родине». Запах благовоний проникал до мозга костей, и на парижских улицах весь день дышалось по-русски.

Поначалу я день за днём совершал паломничества по Парижу и окрестностям из дома отца Бориса. Спустя месяц, год и ещё много лет продолжал их лишь по субботам и воскресеньям. Первой я отыскал крошечную Никольскую церковь в Булонь-Бийанкуре. Её возвели после войны из дешёвого кирпича, старательно побелили, украсили в старорусском стиле и увенчали милым синим куполком. Не без труда нашёл в Ванве однокупольную Троицкую церковь в виде закруглённого сверху бетонного куба. Священник обрадовался моему вопросу:

– Архитектор – Серж Бернарди, православный француз, как и я. Вам нравится?

– Очень ново, выразительно и вполне канонично! Замечательный храм.

– Да-а, согласен. А рядом устроили мечеть, мэрия сделала нам такой подарок. Но мы с мусульманами ужились и вполне ладим.

Полдня я бродил в пригородном Монжероне по «Русскому замку», густонаселённому чеченцами вперемешку с православными. В коридорах и во дворе старинного поместья с облезлыми башенками и стенами валялись брошенные вещи. Люди, заброшенные судьбой, маялись от безделья и безнадёги. Их окружали следы чужих жизней, они носили чью-то одежду, ели даровую еду, дарили детям потрёпанные игрушки. В двух шагах от их пристанища высилась церковь святого Серафима Саровского. В ней оказалось пусто, словно в глазах беженцев, безмерно уставших от жизни на чужбине. Изумительные иконы монаха Григория Круга взывали к небесам, святые с небес неслышно взывали к людям.

Греческий собор св. Стефана разочаровал холодом и показным богатством прихожан. Чужакам здесь были не рады. Мраморные стены и колонны отталкивали роскошью, одинокий певчий уныло тянул молитву рыдающим голосом муэдзина. Я ушёл с половины службы, чувствуя, что больше не приду в эту церковь «для своих». Схожие чувства возникли и в грузинской церквушке св. Нины на улице Де ля Розьер. В глубоком подвале кружило тепло, пение грело душу, но после службы повеяло холодком. Пришлось сразу перейти с русского на французский. Священник, с трудом подбирая слова, рассказал, что приехал из Тбилиси, что прихожан мало, но держатся все дружно. Было видно, жалуют здесь только грузин. Ещё один маленький народ, боясь исчезнуть, отчаянно защищался.

Неприятно поразил униатский Владимирский собор на бульваре Сен-Жермен, его жутковатый одноярусный иконостас сероватых тонов и пение на смеси церковнославянского и мовы. Тут было собрано всё эмигрантское украинство: памятная доска Симону Петлюре при входе, сельские рушники на иконах, брошюрки с жизнеописанием Андрея Шептицкого, программой партии «Рух» и речами раскольничьего «патриарха Филарета». Удивила нелепая хоругвь с надписью «Тисячолiття хрищення Украiни. 988-1988». Нет, не Руси. Она, в представлениях украинцев, осталась языческой…

Храм Державной Божьей Матери в Шавиле, открытый в 1935 году, оказался маленькой церковкой в одноэтажном доме под голубым куполком. Расписал её в 1970-е годы Михаил Козмин, автор новаторской, недооценённой книги об экологической архитектуре будущего «Habitat ecologique de l’ere nouvelle (Экологическая среда обитания новой эпохи)», изданной в Париже в 1992-м.

Церковь св. Серафима Саровского на улице Лекурб стала для меня откровением. В глубине парижского дворика проглядывал сквозь листву голубой купол. Городской гул летел над окрестными домами, а в зелёной впадине рядом с храмом цвели кусты и зеленела лужайка. Воскресной трапезы под открытым небом ждали пластмассовые столы и стулья. Рядом высился трёхэтажный церковный особняк – усадьба в саду.

Я замер, едва переступив церковный порог:

– Гениально!

Пол и чуть наклонную крышу прямоугольного деревянного храма пронзали два огромных дерева. На стволе одного висела икона св. Серафима, молящегося в лесу. Священное принимало в себя живое и растворялось в нерукотворном! В широкие окна заглядывали цветы, посаженные у самых стен. Солнечные блики переглядывались с огоньками свечей. Цветы приникали к окнам храма, тянулись внутрь. Дневное тепло проникало сквозь приоткрытые стеклянные двери, смешивалось с запахами свечей и кадильного дыма. Это был прорыв в будущее к той самой экологической архитектуре, слитой с природой, одновременно – и обращение к прошлому, к средневековому образу русской обители. Мне рассказали, что церковь возвёл в 1933 году священник Дмитрий Троицкий, с самыми скудными средствами и приспосабливаясь к месту. Его открытие осталось незамеченным. Лишь через полвека зазвучали имена Паоло Солери, Петера Ветша, Жана Нувеля и прочих мастеров вошедшей в моду экоархитекторы. Однако столь же прорывных и простых решений они не предложили.

В церкви служили по-славянски и по-французски, прекрасно говорил по-русски. Посреди неё перед невысоким иконостасом стояли три десятка стульев для стариков и больных. Голоса певчих и чтецов звучали мягко и красиво. Богослужение шло неспешно и тихо, по-домашнему. Во время проповеди настоятель то и дело приподнимался на цыпочках, будто взлетал. Лицо озарял внутренний жар и румянцем проступал на щеках.

После службы он пригласил меня в церковный дом на чай вместе с другими прихожанами. Улыбнулся:

– Вы из Москвы? Замечательно! Я серб, родился в Хорватии, учился на священника в Белграде. А это моя русская матушка, Катя, – он показал глазами в сторону женщины, хлопотавшей у стола.

Так я познакомился с отцом Николаем Чернокраком, и серафимовский приход сразу стал для меня своим. После службы все желающие приходили на чай, вскладчину накрывали длинный стол. За ним встречались и старые друзья, и незнакомые люди, каждое застолье становилось проповедью: мы созданы для общения, одиночество – это соблазн. Новичков звали приходить вновь, и они приходили. В неверующих пробуждалась вера, католики открывали для себя православие. К отцу Николаю тянулись русские эмигранты разных поколений, болгары, сербы, молдаване и другие беженцы из постсоветского мира – переломанные, потерявшие себя. На его приходе приживались даже заумные французы-философы. У него я нашёл то, что всегда искал, – убеждённое православие и любовь к инославным, заменявшую книжный экуменизм. Глаза отца Николая то и дело вспыхивали в разговоре, но самые главные слова оставались в груди: