Меня тошнит прямо на него.

* * *

Я отказываюсь смотреть на Отиса, когда он везет меня домой. Моя голова раскалывается от боли, моя кожа липкая и замерзшая, и я чувствую себя тонной промокших шариков.

Вот почему ты увлажняешься, когда пьешь, глупая, очень глупая девчонка. Я откупориваю бутылку воды, которую он любезно предложил, когда я садилась в его грузовик. Будь проклят Джеймс и его никудышные навыки сопровождающего. Бьюсь об заклад, у всех нас, девочек, утром будет сильно болеть голова из-за этой бесполезной дерьмовой палочки.

— Могу я сказать кое-что очень быстро?

Я не отвечаю на просьбу Отиса, учитывая дрожащий смех в его тоне. Я предпочитаю пристально смотреть на свое отражение в боковом зеркале, отчитывая себя. Навеселе, черт возьми. Ты просто глупая пьяная шлюха, Грета. Будь ты проклята.

— На самом деле, две вещи. Я хочу сказать две вещи, — когда я не отвечаю, он кладет руку мне на бедро, и мое тело реагирует соответствующим образом. Я ерзаю на месте, моя голова раскалывается, в то время как моя киска желает такого же обращения.

— Что? — я огрызаюсь немного агрессивнее, чем намеревалась. Но я совершенно унижена, и если бы Джеймсу не было так противно от вони, которая исходила от меня, я бы ехала с ним домой и сожалела о своих действиях, в то время как он продолжал злорадствовать и петь: — Я же тебе говорил.

— Во-первых, мне очень нравится пьяная Мириам.

— Это нравится одному из нас, — я поворачиваю голову лицом к дороге. Схватив бутылку, зажатую между моих бедер, я выпиваю последнюю половину и смыкаю губы, чтобы увлажнить их.

— Не будь к ней слишком строга. Она смешная.

— Я бы хотела, чтобы она была только наполовину хохотушкой, — бормочу я, свирепо глядя на его сломанные дворники на лобовом стекле. Он хихикает и сжимает мое бедро. Его ладонь обжигает кожу там.

Если он делает это, чтобы свести меня с ума, в этом нет необходимости. Я себя чувствую дерьмово или нет, но я примерно в четырех шагах от того, чтобы превратить эту фантазию о закате в полуночную реальность.

— Во-вторых, я хочу сказать, что я действительно рад, что тебя вырвало, — добавляет он после долгой паузы.

Это один из способов протрезветь. Я съеживаюсь, мое лицо искажается от отвращения.

— Что?

— Не так, не так, как будто у меня есть извращение. У меня нет рвотных позывов, — он ерзает на своем сиденье и кладет руки на руль в положении десять и два. — Я имею в виду, что ты видела, как меня вырвало, а теперь я видел, как тебя вырвало. Мы квиты.

— Это странная штука, быть на равных, но ладно. Я… рада? — только это не так. На самом деле я немного встревожена, но в основном меня чертовски беспокоит заявление, которое он сделал и которое еще предстоит прояснить прямо перед тем, как меня вырвало. Я никогда не была из тех, кто долго утоляет свое любопытство. — Итак… Та девушка, которую ты привел с собой на Полуночный П…

— Это никто.

Я прикусываю нижнюю губу и бросаю выразительный взгляд на красный сигнал светофора.

— Ты казался ужасно обеспокоенным ее реакцией на то, что она была никем.

— Считай меня старомодным, но я нахожу невежливым приставать к другим людям перед свиданиями.

— Я не собиралась садиться на тебя верхом, — шиплю я, от смущения мое лицо и уши краснеют. Моя память в лучшем случае туманна относительно того, что произошло за последний час. Я могу вспомнить только всеобъемлющие чувства и мысли.

— Я собираюсь притвориться, что верю тебе, чтобы ты могла сохранить лицо.

— Как, черт возьми, я могу сохранить лицо, когда ты признаешься во лжи?

Он ухмыляется и подмигивает.

— Вот именно.

Помехи, доносящиеся из радиоприемника, заполняют кабину его грузовика, и его рука остается на руле на протяжении всей поездки. Меня охватывает дежавю, когда я вспоминаю ту первую ночь, когда мы встретились, притащили задницу ко мне домой, по радио играла какая-то народная песня блюграсс. Я хотела переключить ее на другую станцию, что-нибудь более современное, но он заблокировал мои попытки и заявил, что ему не нравится, когда с его стереосистемой возятся. Было ли это из-за того, насколько древним был его грузовик, или из-за боязни, что он сломается даже от малейшего прикосновения, или по какой-то другой причине, я не уверена.

Но это чувство бесцеремонности омрачается мыслями о том, как сильно я хочу, чтобы это стало обычным делом.

Я хочу сидеть на пассажирском сиденье его машины, слушая мягкую гармонию банджо, скрипок, мандолин и гитар, когда мы будем возвращаться домой, чтобы потрахаться, как раскованные зайцы, и завершить это пиршеством, от которого гиппопотамы могли бы показаться анорексичными.

Когда мы выходим за пределы моего комплекса, ни один из нас не двигается, и я все еще не смотрю прямо на него. Вместо этого я смотрю на темно-синий цвет его толстовки, которая на мне. Мой топ был забрызган рвотой, и он по-рыцарски предложил запасную одежду, которую планировал надеть после «Полуночного Поцелуя», и даже залатал мое колено пластырем, который нашел в бардачке. Он был слишком счастлив, что я надела его одежду — и наблюдал, как я в нее переодеваюсь, — и в ту секунду, когда я надела слишком большой топ, он застонал и пробормотал: