Хочется кричать, хочется взвыть от осознания того, что всё это уже не остановить, кровь не впитается обратно, а пилу из руки не достанут, это точно.

В глазах темнеет. Но это только начало. Начало конца.

Мерек переглянувшись с Аммией, хватает пилу поудобней и дёргает рукой ещё раз. В этот раз кожа слетает с мяса, словно ветхий осенний лист, который по дуновению ветра срывается с дерева. Она болезненно рвется, маленькие капилляры под ней лопаются, выпуская всё больше крови. Лезвие пилы слишком тупое, чтобы расправиться с рукой быстро. Оно может лишь раздирать мышцы и мясо в фарш, делать из него кровавую стружку, делать этот процесс таким нарочито болезненным.

Не настрадался ли флагеллянт уже достаточно в своей жизни?.. Иронично звучит.

Видимо, нет.

Жертва до скрипа сжимает зубы, он напрягает руку, но всё становится только хуже, пила впивается в мясо сильнее, она пачкается о кровь, его кровь.

Он обещал себе не плакать перед этими людьми, но кровавые слезки льются сами, не останавливаясь, стекая по вискам на волосы и камень под головой, такие горячие. Флагеллянт взвывает в тряпку, и приглушенный вой звучит так жалко, будто «доктор» прирезал какую-то несчастную зверюгу, а не превращает руку в месиво из крови, мяса и… и, в скором времени, костей.

— Тебе, наверное, кажется, что я сейчас веселюсь как придурень, — тяжело вздыхает Мерек, второй рукой утирая пот со лба. — Но людей, оказывается, так трудно резать… Аммия, не хочешь поменяться?

— Ой, что ты! А если он встанет и прирежет кого-то из нас, пока мы пересаживаемся? — с наигранным ужасом вопрошает «ассистентка», для большей комичности прикладывая ладони ко рту в поддельном испуге.

Сейчас она чувствует себя как никогда взбудораженной. Как же приятно наконец дать отпор кому-либо в этих ужасных подземельях, где все автоматически сильнее и опаснее тебя… Почувствовать себя сильнее, почувствовать власть над кем-либо такую же, какую над тобой имели чудовища из мрака.

Однако… в какой-то момент можно пропустить, как и сама становишься чудовищем.

— Да уж, ты права… хотя как он это сделает, если… — Мерек делает ещё один рывок пилой, и по помещению эхом раздается мерзкий хруст ломающейся кости. А вместе с костью что-то надламывается ещё сильнее и в самом флагеллянте. Мерек облизывает губы, не обращая внимания на действие, которое у мученика же сразу вызвало ассоциации с диким, голодным волком. — Если ему будет не во что брать клинок?

Мерек сдвигает пилу чуть в сторону, чтобы взглянуть на промежуточный результат своей замечательной работы, и скорчивается. Его отвратило всё — начиная от запаха свежей крови, заканчивая наполовину раздробленной костью.

— Ну и гадость… Никогда раньше не видел человеческие руки в разрезе. Это впечатляло бы… если бы не знал, кого режу, — мужчина усмехается, бросая хитрый взгляд на служителя церкви. — Расслабься, приятель, мы использовали самое лучшее зелье восстановления здоровья из твоих запасов, пока ты сладко спал, а все остальные разбили к чертовой матери! А-ха-ха-ха!

В нём есть что-то большее, чем просто жажда насилия и усмешка. Возможно, капля садизма?.. По-крайней мере, в нём присутствует некое удовольствие от таких сильных и искренних страданий. У мужчины на лице обычно не встретишь каких-либо эмоций, помимо ненависти ко всему миру, а тут вот какая красота!

От этого взгляда кровь стынет в жилах… но с руки течь не перестаёт. И это жжёт. Жжёт болью, будто прожигая всю конечность изнутри, от самой кости и наружу, вовлекая в огонь всё остальное тело. Жжёт и сама кровь, стекающая под одеяние, оставляющая тёмные следы на и без того кровавой ткани. Кажется, если Мерек повернёт флагеллянта под подходящим углом, кровь стекает ему на лицо… опозорит ещё сильнее.

Очередной рывок сопровождается заглушенным вскриком, и флагеллянт полагает, что ещё один такой — и он сорвет голос. Это было ужасной вестью, ведь тогда он не будет способен стать более эффективным в бою, но при этом… при этом он не будет, не сможет физически больше показать свою силу и боль криками и мычанием. Что, в свою очередь, было не так уж и плохо.

Но страдающий не хочет терять еще больше. Если он выберется отсюда живым, если он выберется из хватки, если сможет сбежать… он уже останется необратимо покалечен на всю жизнь, никогда больше не сможет нормально функционировать. Слегка застланные кровавыми слезами глаза жмурятся, не желая видеть перед собой даже мутную картину, предстающую перед ними. Не желая видеть сосредоточенное, но такое мерзотно-удовлетворённое лицо Мерека, озлобленное лицо Аммия, и чёрт возьми, не желая видеть, как собственная рука так стремительно отделяется от него.

Может ли он теперь вообще называть эту руку своей? Не уверен.

Сейчас он может только мычать, выстанывать в тряпку от невыносимой боли, окутавшей не только тело, но и всю духовную составляющую. Такое унижение. Такой ужас. В голове были только эти слова.

Он подвел сам себя и церковь, излишне часто поддаваясь страху и эмоциям рядом с этими нелюдьми, и вот к чему это его привело.

Он чувствует, что задыхается, будто тонет, и это так далеко от правды, но напуганный мозг уже не может отделить реальность от вымысла, учитывая то, насколько же сюрреалистично они смешались вокруг. Действия «врача» кажутся лишь кошмарным сном, просто кошмарным сном, сейчас проснётся в безопасности в своей постели, встанет с неё и как обычно пойдет в церковь, он сейчас проснётся, он проснется, он проснётся…