С каждой минутой домики, видневшиеся в окнах, становились все меньше, а воздух тяжелел. Настал момент, когда из башни открылся вид на всю столицу и земли вокруг, но скоро стены снаружи обуяло марево облаков. Стеклянная смотровая площадка, венчавшая Небесный шпиль, никогда не видела пасмурных дней, дождя или снега, потому что лежала куда выше всяких туч. В непогожие ночи звездочеты ордена забирались на вершину храма, дабы не упустить важных событий на небосклоне.

В углу площадки ютилась почти незаметная дверца. За ней лежала последняя лестница, поднимавшаяся на пик Небесного Шпиля, в комнату света — так называлась малая зала, прямо под самой крышей башни. Преклонив колени, в ее центре молился рыцарь. Трудно было представить себе мужа более достойного или могучего, чем этот воин, бывший настоящим воплощением силы и храбрости. Если бы он попал на площадь, запруженную толпой, то на две, а то и три головы возвышался бы над людьми. Даже во время молитвы он не снял доспехи, которые как две капли воды походили на снаряжение всадника.

В полутемную залу с одним окном в самом центре потолка ворвался луч солнца. Тяжелые доспехи рыцаря и вся комната наполнились неожиданно ярким светом, мерцание походило на снисхождение бога в мир людей. Латы воина вспыхнули ярким огнем, и на стали отпечатался багровый росчерк символов. Свет угас, и письмена со временем потемнели. Рыцарь поднялся с колен и последний раз с печалью посмотрел через стекло в небо.

— Эолай, брат, — поприветствовал он всадника, хотя не мог слышать или видеть, как тот зашел. Связь между ними была так велика, что он давно почувствовал близость встречи.

— Израэль, брат, — ответил ему вошедший рыцарь, и улыбка осветила его прекрасное лицо теперь совсем похожее на лик ангела. Когда Израэль обернулся, Эолай пошел навстречу, и они обнялись, словно не виделись много лет.

Несмотря на равенство всех кардиналов, все почитали Израэля за самого могущественного и справедливого. В ордене он считался старшим из братьев, но никогда не смотрел на остальных из сотни или служителей свысока. Ответственность и рассудительность, а не гордыня, как считали многие, делала его главой самой властной и сильной гильдии в Валионе, да и во всей империи. Он отечески похлопал Эолая, который выглядел куда младше него, по плечу и тоже улыбнулся.

— Ничего? — спросил младший брат и выразительно посмотрел на окно.

Израэль отрицательно покачал головой. Они вместе вышли из комнаты света и стали медленно спускаться. Впереди ждали пять тысяч ступеней молчания. Каждый чувствовал, что предстоял тяжелый разговор, ведь старший кардинал, без сомнений, уже догадался о причинах визита любимого брата, на дух не переносившего суету человеческого города.

Они остановились на одном из нижних пролетов. Хмурая перина туч вздыбилась и свисала с неба рваными лоскутами. Старший кардинал с грустью посмотрел на Эолая и надел серебристый шлем.

— Что бы там ни произошло, рад видеть тебя во здравии. Какие же вести или события прервали твою миссию и заставили столь спешно вернуться? — тон Израэля говорил о серьезности предстоявшей беседы. Он прекрасно понимал, о чем пойдет речь.

— Я отыскал нечто важное и не мог продолжить порученное задание без особого доклада, — младший брат отвел глаза в сторону и стал разглядывать крыши домов и соборов, над одним из которых кружила стайка ручных голубей.

— Брат мой, — старший кардинал сделал ощутимую паузу, хотя подобрал слова для беседы задолго до нее. — Ты всегда был лучшим из нас, самым светлым и добрым. Ты прекрасно знаешь, как сильно я тебя люблю и как ты нужен братству. О, Эолай, только глядя на тебя в темные годы я побеждал сомнения, готовые сломить мой дух. Ты верил в свет… Поверишь ли в новую жизнь без него?

Младший брат выглядел покинутым и опустошенным, разглядывая купола храмов и небо, беспросветно затянутое облаками. Когда глава ордена говорил про свет, он вздрогнул и будто очнулся ото сна.

— Знаешь, брат, они ведь и не подозревают, насколько глупы и бессильны, — ответил он, указывая на копошившихся внизу горожан и приезжих. И те, и другие одинаково походили с такой высоты на муравьев. — Люди давно отравились честолюбием и тщеславием; полагают, что разбираются во всем на свете, но их внутренний мир пуст, как гнилой орех. Они воздвигли ложные престолы, и сами взгромоздили на них идолов себе подобных: царей, баронов, графов, наконец — императора. Истина для них — ничто. Долгое время я думал, что все люди достойны лишь презрения и всем сердцем презирал каждого из них, — он замолчал, взял обеими руками шлем и медленно надел его. — Но, как не больно признавать — нам все еще есть, чему поучиться у некоторых из них, — голос его стал сильным. — Ты прекрасно знаешь, про что я говорю, раз через столько лет сам еще поднимаешься на Шпиль. Я никогда не потеряю надежду, так же, как и ты, и найду первого кардинала!

— Надежда… — Израэль внимательно посмотрел на младшего брата, хотел сказать что-то, но в последний момент передумал. Привязанность, которую он питал к Эолаю, порой заставляла его отступать перед затеями этого мечтателя, о чем в последствии постоянно приходилось жалеть. Предприятие, которое он затевал теперь, было слишком опасным.

— У меня сегодня важный прием у императора. Не мог бы ты проводить меня до дворца? — старший кардинал принял решение и положил руку на плечо Эолая, от чего тот снова улыбнулся.

Двое служителей, стоявших возле ворот, держали запряженных коней под уздцы и склонились в глубоком поклоне при появлении кардиналов.

Братья ехали молча, любуясь чудесной дубовой аллеей, тянувшейся вдоль дороги.

— Да, для меня надежда еще не потеряна, — наконец вымолвил Израэль, — но я храню ее глубоко в сердце. Следовать за ней, как за путеводной звездой — совсем другое дело! Полагаясь на судьбу, остаешься слаб. Сильные своими руками вершат судьбу и не надеются на случай!

— Должен ли я забыть о нем, о первом?