Проснулся я в непроглядной темноте, музыка стихла. Во рту моем стоял вкус хлеба, который я ел во сне — я в жизни не едал такого сладкого и душистого хлеба. Но потом живот мой снова свело от голода, пуще прежнего, да хранит нас Христос от всякого зла, точно у меня внутри раскаленное железо из кузни. Я думал, настал мой смертный час, но боль прошла, и я почувствовал, что плачу.

Огни в доме уже не горели. Меня по пояс засыпало снегом, я не чуял ног. Над скованной льдом землею стояла такая зловещая тишина, какой мне еще не доводилось слышать. Ни птичьего крика, ни звериного рева. Мрак и тишина окутали поля. Казалось, весь мир в молчании умирает.

Кто-то вышел из дома, завел лошадь в стойло, укрыл попоной. Я приблизился к двуколке, принялся ждать.

Но он так и не появился.

Чуть погодя я опять постучал в дверь. Другой слуга, на этот раз старый лакей, сказал, что мне лучше уйти. Иначе ему велено спустить на меня собак, а в дом он меня не допустит, не станет рисковать жизнью, ибо его светлость во хмелю и в гневе. Лакей дал мне напиться и умолял уходить.

В этот миг на меня нахлынула страшная злость. Я хотел ударить слугу (да простит меня Бог, что я поднял руку на старика), но он захлопнул передо мной дверь.

Я рыскал вокруг дома, как зверь. Но, видимо, все легли спать, поскольку окна были забраны ставнями и свет не горел. Мною вновь овладело помешательство. Я закричал.

Я проклинал самое имя Генри Блейка, молил Бога, чтобы ни он, ни потомки, ни род его в Голуэе никогда не знали покоя. Чтобы им до конца своих дней не привелось ночью сомкнуть глаза. Чтобы они умирали в муках и чтобы могилы их осквернили.

Мэри, я убил бы его, выйди он в ту минуту из дома. Да простит меня Христос, но я упивался бы его мучениями: пусть страдает, как страдал я.

С озера налетел пронизывающий ветер. Вдали, в горах, выли волки. Я отправился вниз, к Линону, надеясь, что кто-нибудь уступит моим мольбам и пустит переночевать к себе на гумно, а то и даст кусок хлеба, может, кружку молока для ребенка. Но никто меня не приютил, страшась лихорадки, все гнали меня прочь с презрением и позором. Мимо прошли солдаты, но тоже ничего мне не дали. Сказали, у них ничего нет.

Я вернулся домой, твоя сестра сидела с нашим ребенком, который не помнил себя от голода. Она сказала, ты хотела пойти в Кингскорт просить помощи. Это все равно что запирать ворота конюшни, когда лошадь уже убежала, Мэри, потому что я знаю, там сейчас ни души. Я отпустил твою сестру, потому что жалобные крики ребенка наводили на нее тоску.

Вскоре они прекратятся.

Помнишь ли ты, моя добрая Мэри, как в юности мы с тобой гуляли вдвоем? Каким простым счастьем дышали те дни, какое дружество и согласие наполняло наши ночи. Какою славною виделась нам жизнь: «Мы будем питаться молоком и медом», как ты однажды сказала. В ту пору во всей Ирландии не было никого счастливее меня, хоть я и знал, что, будь твоя воля, ты выбрала бы себе иного спутника жизни. Я ни за что не согласился бы поменяться местами ни с землевладельцем, ни с королем, ни с индийским султаном. Все золото трона Виктории не ввело бы меня в искус или соблазн, все драгоценности ее короны. Родная моя жена. Родная моя Мэри Дуэйн. Я считал, что любовь распустится подобно цветку, если его поливать с нежностью и вниманием, — и верил, что какое-то время так и было.

В мире столько разной любви. Даже если порой мы с тобой были как брат и сестра, мне довольно было бы и того, ибо нет на свете лучшего друга и помощницы, чем была мне ты, и я счастлив, что мне привелось о тебе заботиться.

Но потом на пшеничное поле пробралась крыса.

Последнее время мне казалось, что все лишилось смысла. Даже личико нашей невинной малышки ныне представляется мне насмешкой.

Прошу тебя, моли Бога, чтобы Он смиловался надо мною за все, что я сделал и собираюсь сделать.

Прости, что не оправдал твоих надежд, ты достойна лучшего.

Наверное, тебе все же следовало выйти за это дьявольское отродье, из-за которого я сношу теперешние унижения. Что ж, отныне ты свободна.

Мне холодно и страшно.

Она не будет страдать, Мэри. Я быстро покончу с этим и отправлюсь следом за ней.

Помолись обо мне, если вспомнишь когда-нибудь любящего тебя мужа.

Патт, ради Господа нашево Есуса христа и его Пресвятой матери скорее забери нас отсюдова… [Твой маленький брат] тоскует и воздыхает дено и нощно пока не увидит двух своих маленьких плимяниц и плимяников и… бедное дитя говорит: «коли я был с ними рядом я бы не голодал».

Письмо жительницы Килкенни сыну в Америку с просьбой помочь им эмигрировать

Первая часть триптиха, в которой изложены некоторые важные воспоминания о девичестве и последующей жизни Мэри Дуэйн, служанки, в частности, ее воспоминания о человеке, к которому она некогда питала нежную привязанность. Здесь мы видим мисс Дуэйн в седьмое утро путешествия

24°52’W; 50°06’N