7.55 утра

Может быть, копья. Мушкеты? Может быть. Серые, как Догз-Бэй ранним утром. И пули должны быть крупные, чтобы пробить шкуру. А чем же рубят его на куски? Может быть, топором. Или пилят поперечной пилой. Трубят, ревут, распарывают брюхо. Принимаются за бивни, кругом деревья. Скользкие листья в кровавой корке. Чернокожие, смуглокожие, ноги в крови. Краснокожие смотрят, как чернокожие кромсают мясо.

Мэри Дуэйн смотрела в иллюминатор на однообразный пейзаж колышущейся Атлантики. За долгие шесть дней он не переменился. И не переменится в ближайшие три недели. Ей, дочери рыбака, прежде было невдомек, что вид воды способен внушать отвращение — если, конечно, можно назвать водой эту бесцветную волнующуюся пустыню.

Серые рыбы таятся в море. Серые дельфины, серые акулы. Как вообще на такой глубине может обитать что-то живое? Серые, как погребальная пелена. Серые, как покойник. Серые, сморщенные, точно сухая шершавая кожа, как на ноге слоновьего чучела, которую она часто видела на крыльце Кингскорт-Мэнор. Такого же мерзкого и безжизненного, как это море.

— Мэри, вымой руки. Прежде чем прикасаться к детям.

— Да, леди Мерридит.

— У них такая нежная кожа, особенно у Джонатана.

— Да, госпожа.

— И не забудь после завтрака перестелить белье. Наволочки и покрывала тоже, само собой. Мы знаем, что будет, если Роберт не выспится как следует.

— Не понимаю, о чем вы, мэм.

— О его кошмарах, конечно. О чем же еще?

— Да, госпожа.

— Извини меня, Мэри, но вымой-ка ты и подмышки. Я заметила за тобой скверную привычку: когда тебе жарко, ты прячешь руки под мышки. Это негигиенично.

Не сказать ли госпоже, подумала Мэри Дуэйн, что вот уже семь месяцев ее муж в полночь приходит в комнату к Мэри, садится на ее кровать и наблюдает за тем, как она раздевается. Пусть госпожа не ворчит.

Он хочет всего лишь смотреть, как она раздевается: большего ему не нужно. Ей это кажется странным, ну да все мужчины с причудами Большинство странные, как пятилапые псы. Стоит им снять маску, и под ней обнаружится такое. Завывания пьяницы на замусоренной улице не так омерзительны, как некоторые их желания.

Он сам не заметил, что все началось с обмана — и это, конечно, не делает чести ни его уму, ня ее. Поздним апрельским вечером он постучался к ней и вошел с альбомом в руках: сказал, что хочет ее нарисовать. Изо рта у него кисло пахло виски. Не «окажет ли она ему такую честь». Странно, что он выбрал именно эти слова, ведь обычно господин так не разговаривает с прислугой. Она оказала ему такую честь: села возле окна. В ту ночь он попросил лишь распустить волосы. На следующую вновь пришел к ней. Дом принадлежал не ему, а его друзьям. «Временный приют», как он говорил. Друзья путешествуют по Швейцарии, гуляют в снегах. Он двигался, как обычно двигается человек в чужом доме. Через десять минут рисования попросил оказать ему еще одну честь.

Мэри, если можно. Если тебе неловко, то я, конечно… Как друзья детства и так далее. Как брат и сестра. Не намекаю ни на какие мерзости. Всего лишь обнаженная рука. Свет на твоем плече. Быть может, ты расстегнешь пуговицы, крючки, развяжешь… Цветовой контраст. Ничего больше. Главное — передать общую композицию. Понимаешь ли, дело не в предмете, а в том, как его изобразить.

Ничего не ответив, она сняла капот и ночную сорочку. Ей была невыносима его ложь.

Он впервые увидел ее обнаженной, но ничего не сказал, и его молчание ее не удивило. Он притворялся, будто в происходящем нет ничего необычного: раздетая женщина, одетый мужчина, который смотрит на нее; его одежда и его набросок, пожалуй, были таким же притворством, как ее нагота. Он держал на уровне глаз огрызок угольного карандаша, сосредоточенно щурился, точно снимал с нее мерку, закрывал то один, то другой глаз. Словно она композиция из бутылок на подоконнике. О том, что она обнажена, не следовало упоминать, равно как и о том, как вкрадчиво ее об этом попросили. Не было слышно ни звука, лишь его тихое дыхание и шорох карандаша по бумаге. Серый карандаш, серое его лицо. Чуть погодя он подвинул альбом с края колен ближе к бедрам. Она отвернулась, потом перевела взгляд на окно. На замусоренную улицу Дублина. А он рисовал. И поглядывал на нее. А предмет его отворачивался.

На следующую ночь он вернулся и после этого приходил почти каждую ночь. В полночь она слышала его неверные шаги на голой лестнице, ведущей в мансарду прислуги. Робкий стук в дверь. Омерзительный запах спиртного. О. Мэри. Надеюсь, я не… Я подумал, мы могли бы… Если ты не очень устала… Может, на оттоманку… Или подложи подушку. Ты ведь уже не боишься, правда? И еще раз, если я не прошу слишком многого. Естественная красота обнаженной женственности. Никому из нас не изведать и доли того… Великие художники прошлого… Повернись-ка спиной. Накинь простыню. Чуть ниже, если тебе так удобно. Пожалуй, я придвинусь ближе. Не возражаешь? Там свет лучше.

Одно время она подумывала пойти к его госпоже. (Интересное слово — госпожа.) Но Мэри знала, что будет, осмелься она на такое. На улицу выставят не лорда Мерридита, и не ему придется скитаться в поисках ночлега. В таких обыденных ситуациях, когда служанка «оказывает честь» господину, выгоняют обычно не господина. Его светлость облагодетельствовал ее, как многих и многих, спас деревенскую девушку от нищеты, забрал в Дублин. Она знает свою роль, он — свою. Будто они герои гимна.

Очень редко, только если бывал смертельно пьян, он просил позволения дотронуться до нее. Она догадалась, что ему нравится просить, это позволяет ему притворяться, будто все происходит по обоюдному согласию. Казалось, ему важно, что она не против, а если и против, то молчит об этом. Одних мужчин возбуждает власть, других — видимость равенства.

Он никогда не просил ее прикоснуться к нему. Он хотел смотреть и трогать, ничего боле. Чаще всего казалось, будто тело ее не соблазн, а задача, которую необходимо решить, и его углы, складки, твердости и мягкости — геометрические головоломки, ждущие расшифровки. Он ни на миг не переставал шептать, бормотать. Все хорошо, ведь правда, Мэри? Если нет, пожалуйста, скажи. Мы же друзья, правда, Мэри? Ты не возражаешь? Он ласкал ее кончиками пальцев, точно хрупкий и ценный предмет, драгоценную вещь, которую надобно беречь. Экземпляр из отцовой коллекции редких и вымерших животных. Яйцо гагарки или череп динозавра.