То, что я увидел… нет, мы увидели… преследовало меня потом днями и ночами. Я просыпался с этой ужасающей картинкой перед глазами, и она же провожала меня в сон. Все бы отдал, чтобы вытравить это из моей дурной головы. Но только не было у меня ни черта, и поэтому образ этот навеки останется со мной.

Огромный двухэтажный деревянный дом дяди Гриши полыхал, как высохшая новогодняя ель. На обычный поджог это никак не тянуло. Нет, на месте усадьбы разверзся гребаный ад; геенна огненная, излившая на землю всю свою ярость до последней искры.

Воздух ощутимо накалился, стал обжигать нос, горло и легкие. Я почувствовал, как от дыма — тяжелого и ядовитого, слезятся глаза. Паршиво. Открытый воздух немного спасает, но все равно надышаться гарью раз плюнуть. Словно в подтверждение этих мыслей за спиной надсадно закашляли.

Я повернулся. Софа прикрывала рот. Одна ладонь ее продолжала цепко держать меня, другая прикрывала губы. По щекам бежали дорожки слез. Сперва я подумал, что переносит жар она еще хуже чем я. Неудивительно — навряд ли маги холода с огнем дружат, противоборствующая стихия, как-никак. А потом проследил за ее взглядом и понял, что дело совсем не в этом.

Как же меня этим пониманием прибило.

Когда мы в доме у дяди Гриши обжились, я понял, что собираться тут принято не в гостиной. То ли мы не в сезон зашли, то ли просто несподручно было в гостиную дрова таскать… но камин на моей памяти зажигали только пару раз. А вот на веранде сиживали чуть ли не каждый день. Когда дела по дому заканчивались (удивительно с такой-то большой жилплощадью, но такое все же бывало) Григорий Афанасьич с супругой выбирались на веранду и часок-другой сидели. Он в кресле-качалке отдыхает, а она вяжет. Свитера, шали и всякую мелочевку на зиму. Иногда к ним присоединялся Митька, и тогда на веранде травили байки под ситро или что-нибудь покрепче. Ребята там тоже крутились в каких-то своих детских играх — просторно же, отчего б не побегать?

А теперь кончилось оно, время для игр. И весь этот месяц в тихом, уединенном месте, где нам, двум пришлым незнакомцам, дали кров и приют, тоже кончился. Потому что над крышей веранды висели рядком обгоревшие тела. В какой-то пошлой и больной пародии на распятие. Все домочадцы дядь Гриши. До единого.

Я был бы рад сойти с ума в этот момент. Все, чтоб перестать ОСОЗНАВАТЬ один простой факт. Это мы привели сюда тех, кто это зверство учинил.

Наверное, я бы точно свихнулся, если б не голос.

— Так-так-таааак. А вот и наш пострел, который везде поспел. О тебе, знаешь ли, в определенных кругах судачат не переставая, причем в выражениях не стесняются. Вот я и решил… Алё, гараж! Юноша, я вообще-то с вами разговариваю, товарищ Ламберт!

Знакомое имя резануло слух, и я повернулся в сторону говорящего. Может, он и до этого со мной говорил, только я не слышал. Мозг в шоке все раздражители блокировал, кроме главного. Но сейчас чувства стали возвращаться.

Оранжевые всполохи разгоняли тьму, и я был готов поспорить, что увижу чудище вроде Распятьева. Потому только чудище способно это сотворить. Однако передо мной предстал обычный мужик. Высокий, статный, бледнокожий. Волосы зализаны так, что лоб открыт напоказ и блестят словно от парикмахерского лака. А вот костюмчик у него был странный. Я такие раньше только на картинке видел в учебниках истории и в театре пару раз, когда ходил на унылую типа-комедию про русских дворян. С посылом “посмотрите, какие они все были мрази! Сплошь тунеядцы, алкоголики и картежники! Вот до чего доводит буржуазный образ жизни!”

А вот до чего доводит вражда с упырями.

— Мужик, — сказал я. — Ты о чем? Не видишь — У МЕНЯ ТРАУР. ГОРЕ.

Он манерно выставил вперед руку. На морде появилась такая лучезарная улыбка, что от сахара в ней можно было бы диабет заработать в терминальной степени.

— Ты заметил! И что скажешь, как тебе? Пришлось немало потрудиться, чтоб все завершить к вашему возвращению, но мне за такие сложные задачи браться не впервой!

Да он чо, издевается что ли?

Хватка на моем запястье сжалась. Кожу обожгло холодом, как будто я руку в морозилку по локоть сунул да еще и за ледышку там схватился.

— Нравится? — с надеждой спросил мужик, — я очень старался.

Какой милый разговор, мать его. Уместно смотрелся бы на выставке современного искусства, где художник пытается свои картины покупателю всучить.

— Хо! Хо-охо-хо! Да ты только взгляни! — взвыл мужик с мерзким, шакальим уханьем. — Как они развешены аккуратненько, ровно по дуге золотого сечения. Миллиметр к миллиметрику. Не прикопаешься. А еще четко отсортированы…

Он вытянул указательный палец с длинным ногтем (слишком длинным для человека) и начал показывать на тела.

— …по возрасту, половой принадлежности и росту.

К горлу подкатил скользкий, горячий ком. Съеденные недавно пирожки отчаянно просились наружу. Руки тряслись, но никакого страха я не чувствовал. Только ярость, которая пылала с тем же накалом, что и усадьба бедного дяди Гриши. Ничем он не заслужил таких мучений, только своим добрым сердцем. Потому что принял двух обалдуев, которых знать не знал, и целый месяц их со своего стола кормил.

А в итоге и он, и его семейство сполна за свое добро заплатили.