Реакция «бей» – это самая бойкая часть.

Реакция «беги» – это самая быстрая часть.

Реакция «замри» – это самая мечтательная часть.

Реакция «сдайся / подчинись» – это самая добрая часть.

Все эти части в режиме обучения могли бы выполнять совершенно другие функции, проявляя свои выдающиеся качества. Например, самая бойкая часть могла бы отвечать за ассертивную коммуникацию – уверенную, настойчивую, но дружелюбную, помогая нам удерживать границы и при этом ярко проявлять себя. Самая быстрая часть могла бы наполнять нас энергией, а еще признавать поражение в некоторых ситуациях и недостижимость некоторых целей, не видя в этом угрозы для нас, – иными словами, помогала бы нам отпускать. Самая мечтательная часть могла бы отвечать за наши фантазии и идеи, контролировала бы наше восстановление и перезагрузку, помогала бы нам переживать самые сложные моменты, отвлекала бы нас тогда, когда это было бы необходимо. Самая добрая часть могла бы искать компромиссы, проявляла бы человечность и помогала бы нам самоотверженно любить.

Но когда они застревают в режиме выживания, их черты становятся гротескными. Чрезмерными. Бесконтрольными. Безграничными.

Самая бойкая часть может превратиться в критика – как внутреннего, так и внешнего. Ведь если критиковать окружающих, они не посмеют причинить тебе боли (2, с. 327), а если достаточно критиковать самого себя, есть шанс уберечься от неприятностей. Она постарается сохранить нашу идентичность, и, если от нее будет требоваться очень много энергии, в конце концов она может стать осуждающей, вспыльчивой, контролирующей, требовательной, бесконечно жаждущей совершенства и унижающей других. Она может быть нарциссичной – а еще выбрать суицидальное поведение, пытаясь облегчить нам жизнь, полную боли.

Самая быстрая часть может приобрести обсессивно-компульсивные черты. Она может стать адреналинозависимой, панически настроенной, пребывающей в бесконечной спешке и беспокойстве. Она может склонить нас к трудоголизму, к вечной занятости, к погоне за материальными благами, стремясь к перфекционизму в попытке найти облегчение для нас. Или же она может предпочесть зависимое поведение, убегая в употребление, убегая в сексуальные связи, убегая в расстройство пищевого поведения, не желая брать на себя какие-либо обязательства.

Самая фантазийная часть может стремиться к изоляции. Она может стать очень осторожной, зажатой, неприметной. У нее может возникнуть агорафобия, она может склонять нас сидеть дома и не контактировать с другими людьми. Она может стремиться к отшельничеству – в попытке уберечь нас от невыносимых страданий.

Самая добрая часть может привести нас к созависимым отношениям, в которых есть насилие. Она может подчиняться, чувствовать стыд и ненависть к себе, может проявлять жертвенность и угодливость, жаждать спасения и опоры в другом человеке, теряя себя в отношениях с другими людьми[19].

Всем этим частям нужна забота и поддержка. Все эти части помогают нам выживать, выбирая те стратегии, которые им доступны. И к сожалению, никто из них не может прервать этот замкнутый круг.

Только вы, развивая в себе навык двойственной осознанности, обучая свое тело состоянию безопасности и радикально принимая каждую из них – и себя в любом своем проявлении.

Отношений с мамой в этот период я снова не помню. Точнее, не так; если с детства я не помню почти ничего, то с университета вспоминается только хорошее. Я смутно помню, что пару раз прилетала летом на Камчатку на несколько недель; что мы с мамой путешествовали вместе на Крит и во Францию – в то время моя сестра жила и работала во Французских Альпах; что мы все общались, и в моей памяти мы делали это достаточно спокойно.

Но, открыв переписки университетских времен с разными людьми, я испытала шок. Я не помню, не помню, не помню – не помню, как на самом деле деструктивно выглядело наше общение, а еще не помню, как ненависть к себе наполняла мою жизнь. Не так давно я обсуждала со своим другом, что один из критериев КПТСР это устойчивое непринятие себя и что мне сложно согласиться с этим критерием в применении к своей жизни.

Но череда сообщений из 2011, 2012, 2013 годов бросает вызов моим представлениям о себе (из более ранних переписок сохранился лишь роман в письмах со старшим братом моей подруги из ФМШ). Как же быстро я адаптировалась к тому, чтобы воспринимать себя значимой…

Но все же даже в моей памяти есть кое-какие противоречивые моменты, которые говорят о том, что история семейных спокойных отношений, выстраиваемая в моем воображении, была слишком нереалистичная. Слишком сладкая. Слишком отредактированная.

Ведь наша психика – крайне умелый ретушер.

Исследования неизменно подтверждают, что наша память податлива. Восстановленные воспоминания – те, которые были забыты, а затем все же воспроизведены, – не обязательно надежны. Но важно понимать, что наша эксплицитная, автобиографическая, казалось бы, осознанная память тоже отнюдь не всегда может быть надежной (3, с. 65).

Я все же смутно помнила мамину реакцию на первую беременность сестры. Это был 2014 год. Детали смел поток отрицания, но какой-то эскиз все же остался. Я задала вопрос Ире о ее воспоминаниях на этот счет, а сама открыла почту, посредством которой мы с мамой общались на тот момент. Ирины воспоминания были чуть более четкими, но тоже размытыми. Я не буду вдаваться в подробности, скажу лишь, что вряд ли хоть кто-то, узнав о своей беременности, был бы готов услышать слова, которые тогда сказала моя мама.