Но, честно говоря, тогда я не мечтала. Я совершенно не знала, чего я хочу, – точнее, я просто не размышляла о будущем. Будущее было чем-то, о чем я не думала всерьез. Даже если я говорила о будущем, я знала, что говорю о совершенно не связанных со мной фантазиях.

«Будущего нет» – это то, что я внутренне знала, но это знание не отягощало меня. Оно было неосознанным, но осязаемым.

Учеба в физматшколе была построена по принципу университетских занятий, преподаватели были лекторами из НГУ, и мне предстояли семинары, коллоквиумы и много самостоятельного обучения. Я была к этому не готова. Оказалось, что у меня нет достаточных навыков самоорганизации, и я быстро потеряла интерес к учебному процессу.

Помню, как в сентябре я обрезала волосы. Кажется, это довольно классическое явление при расставании – но я расставалась не с парнем, а с прошлой жизнью. С ней все было кончено.

Но новая жизнь была так непонятна для меня. Свобода оглушила меня. Я впервые осталась одна. Поступив в ФМШ, я потеряла ориентиры – впрочем, поскольку большая часть этих ориентиров была мне навязана, возможно, это был единственно верный путь для поиска себя? Я не знаю. Я не мечтала о своем будущем – я была солдатом, который выполнял возложенные на него задачи. С моими успехами в области математики росли и мамины аппетиты, связанные с ожиданиями от меня. К 10 классу она уже твердо надеялась, что я буду учиться где-нибудь на матмехе в СПбГУ, а еще лучше в МФТИ.

Дома были заданы определенные стандарты моего обучения, мама проявляла строгость, школа крепко держала нас в рамках дисциплины, и, встретившись с необходимостью самостоятельно отвечать за свой дальнейший жизненный путь, я сильно растерялась. Последний класс был для меня совершенно провальным – я не готовилась к ЕГЭ, не постигала науку, не совершенствовала свои знания, не пользовалась теми возможностями, которые предоставлялись в физматшколе.

Если на Камчатке я была миллионером в связи со своим рациональным интеллектом, то в Новосибирске кардинально изменила свой подход к жизни и во главу угла поставила интеллект эмоциональный. Я была очень социальна, легко заводила новые связи, разыгрывала новую для меня карту «милашки», за которую одноклассники решали контрольные работы и делали учебные проекты. Ценой этого были мои неудачные итоговые экзамены и, как следствие, поступление в университет – предполагаю, что, оставшись дома, я действительно могла бы иметь приличные шансы на самые высокие баллы ЕГЭ по математике и/или русскому языку. План с дальнейшим обучением был полностью провален – конечно, сейчас я думаю «к счастью для меня», но тем не менее мысли про окончание школы до сих пор вызывают у меня некоторую грусть.

Вместо учебы весь 11 класс я была погружена в проблемы взаимоотношений. Я влюблялась раз за разом – и раз за разом разочаровывалась. Уехав в Академгородок, я погрузилась в мир привязанности к незнакомцам, и этот мир затянул меня с головой. Мне была безразлична учеба. Мне было неинтересно мое будущее. Я не думала об этом.

И это не выглядело для меня трагедией. Я не ощущала боли отсутствия будущей перспективы. Это не угнетало меня. Состояние выживания было настолько привычным, что не вызывало у меня отторжения, – я просто-напросто не знала других состояний. Мои цели были сильно ограничены: они сводились к необходимости выживать через поиск любви.

Беспомощность

При хронической травме человек пытается адаптироваться к своему внутреннему и внешнему миру, но его психический уровень и ресурсы не всегда достаточны для адаптивных действий (9, с. 172). Я не осознавала, что все еще защищалась от того, что, даже если было не закончено, было уже не опасным для меня из-за моей возможности покинуть ситуацию, – да, мама продолжала быть непоследовательной и временами критично жестокой, однако я была уже вовсе не ребенком, неспособным перенести ее критику, чье выживание зависело от ее одобрения, а значит, я «могла» закончить наше общение в подобной манере.

Требуется высокий психический уровень для понимания того, что ключевая цель, достижение которой требовало стольких усилий (например, желание любви жестоких родителей), совершенно недостижима. Однако психический уровень людей, страдающих от последствий психической травматизации, далеко не всегда достаточно высок, поэтому они вновь и вновь повторяют действия, направленные на достижение нереалистичных целей (9, с. 173).

Они будто заколдованы цепями привычного ужаса, не замечая того, что их жизнь изменилась. Эти цепи призрачны, но они приносят нестерпимую фантомную боль, которая кажется до ужаса реальной. И я была в их числе. И я пыталась справиться с этой фантомной болью так, как могла.

Бессел ван дер Колк описывает эксперимент Стивена Майера и Мартина Селигмана, изучавших тему беспомощности у животных крайне жестоким образом: они поместили собак в клетки и систематически били их разрядом электрошока. Для пушистых зверей (я пишу это и глажу свою собаку, но мне хочется, чтобы вы были осведомлены об этом хорошо иллюстрирующим последствия травмы эксперименте) удары током стали неотвратимым шоком. Спустя несколько подобных действий экспериментаторы открыли клетки и снова пустили ток. Несколько псов из контрольной группы, не получавшие электрошока до этого, убежали, едва увидев открывшуюся клетку. Но собаки, уже пережившие до этого неотвратимый шок, не предприняли никаких попыток сбежать – они лишь беспомощно лежали в своих клетках, скуля и испражняясь в ожидании новой травмы.

Ван дер Колк заключает: «Одной только возможности спастись оказалось недостаточно, чтобы пережившие психологическую травму животные – или люди – выбрали путь к свободе. Подобно собакам Майера и Селигмана, многие травмированные люди просто сдаются. Вместо того чтобы экспериментировать с новыми вариантами, они остаются в плену хорошо знакомого им страха» (2, с. 37).

А это значит, что человек, который пережил комплексную травму и поверил в неотвратимость боли, продолжает жить в своей клетке, даже если она уже открыта.