Лгови-ил хорошо представлял, что будет потом. Лигирийский император боялся только мести лесных эльфаров, и, пока они были для него крепким орешком, он не лез в Вечный лес и не задирал первородных. Но стоит только лесу ослабнуть, империя просто сотрет с лица земли княжество и уничтожит лесной народ под корень, чтобы навсегда устранить угрозу неотвратимой мести.

— Сворачивай операцию, — кратко приказал он. — Думаю, дело не в девушке, а в правой руке великого хана. Этот орк смог раскрыть сеть агентов Кирсана-ола и изгнать их из племен. Он нам четко дал понять: мы не лезем к ним, он не полезет к нам. А то, что у него есть возможности перебросить войска сразу в лес, он нам показал на примере своих врагов муйага. И их наказал, и нас предупредил.

— Быр Карам — сторонник равновесия, — ответил разведчик. — Только желание брата нашего князя выпрыгнуть из штанов и быть над всеми создало эту неприятную ситуацию. — Они были друзьями и не боялись говорить то, что думают. — Не полез бы он в степь, не было бы этой войны с орками, — вздохнул начальник разведки.

— М-да! — как бы согласился команир. — Но не нам судить о делах высокого дома. Тела уничтожить, о происшедшем не распространяться, — приказал он.

— Что делать с иномирцем?

— То же самое, мы ничего не знаем и ничего не видели. — Лгови-ил выбросил из головы происшествие и удалился. Для него все было ясно.

Азанар

В Азанар я въехал с Гангой, ее новой служанкой и Гради-илом. Эльфар всю дорогу ехал молча, не донимая меня вопросами, только орчанка извертелась.

— А куда мы едем?

Я посмотрел на нее и отвел глаза.

— В Азанар.

— А где я буду жить?

Я снова посмотрел на нее.

— Там, где поселю.

— А где поселишь?

— У себя на постоялом дворе. — Мне не хотелось разговаривать, и я отвечал кратко.

— У тебя есть постоялый двор?

— Есть.

— А ты приходить будешь?

— Буду.

— А что я там буду делать?

— Следить за противником.

— А кто наш противник?

— Покажу.

— Ты на меня обиделся?

— Нет.

— А почему не разговариваешь?

— Думаю.

— А о чем думаешь?

— О том, как нам с тобой выжить.

— Нам угрожают? — Орчанка подобралась.

— Да.

— Кто?

— Многие.

— Что надо делать?

— Помолчать и не мешать мне думать.

— Я хочу помочь!

— Поможешь. Но потом. А сейчас мешаешь.

Она обиженно засопела носом и тихо прошептала:

— Чурбан неблагодарный.

Гради-ил искоса посмотрел на девушку, легкая улыбка мелькнула на его губах и сразу исчезла. Рабэ сидела как положено вышколенной служанке, не вмешиваясь. Только в черных глазах демоницы скакали чертики, и по ним можно было понять, что наш разговор ее забавляет.

Трактир встретил нас разноголосым шумом. За стойкой стоял толстый жених Цинеи, дочери Изъякиля.

В это время жених увидел меня, его толстая рожа, до этого барственно-высокомерная, теперь выражала крайний испуг. Он юркнул в дверь за спиной, и сразу же оттуда показался идриш. Он увидел меня и бросился навстречу.

— Ваша милость! Ваша милость! Радость-то какая! — причитал он. Подбежал и поклонился. — Мы вас так ждали, так ждали! — Он был действительно рад. — Пройдемте в зал для особых гостей, ваша милость.

Я огляделся. За время моего отсутствия кабак преобразился, везде чувствовалась рука Мии. Это был уже, можно сказать, ресторан — с картинами, эстрадой и девушками-подавальщицами. Кроме того, появился еще один зал, для благородных.

Мы прошли туда и расселись в креслах. Только Рабэ скромно осталась стоять за спиной своей новой госпожи. Сразу же за нами в зале нарисовался Уж. Его рот был растянут до ушей.

— Вы позволите, босс? — солидно спросил он.

— Присаживайся, — махнул я рукой. Посмотрел на притихших гостей и спросил: — А где Циня?

— Ах, не рвите мое сердце, босс, оно и так разорвано, — скорбно ответил идриш и чуть не заплакал.

— Что случилось, Изя? — Я удивленно посмотрел на него. Он приложил платок к уголкам глаз, промокнул их и со вздохом ответил: — Циня сделала папу сиротой, ваша милость.

Я откинулся на спинку кресла.

— Она что, умерла?

— Хуже, ваша милость — он махнул платком, — она вышла замуж. — И он снова промокнул глаза. — Теперь свою заботу она отдает этому счастливчику, а папа… а папа один.