Ульяна подошла, размахнулась и ударила открытой ладонью по Настасьиной щеке, да не больно, обидно. Боярышня покачнулась, схватилась за ушибленное:

– Благодарствуй за науку, – прошептала и голову опустила: стыд грыз, совесть мучила за тёткины страдания.

– Себя помни, – поучала Ульяна. – Меня не слушаешь, про то уж поняла. Тебя только Вадимом твоим и можно пронять. Так вот и скажу, всякий твой позор отныне и на него будет падать. Разумела?

– Разумела, тётенька, – Настя встала и поклонилась поясно.

– То-то же, – тётка унялась, глянула на боярышню. – Не болит? Не зашибла? Настя, ты не голодная? И чего спрашиваю, точно, оголодала, – обернулась к двери, крикнула: – Зина! Снеди неси! В мыльню воды горячей вели! Утресь не придется. Прав Никешка, Норов спозаранку явится.

В ложню сунулась испуганная Зинка, поклонилась, мол, все разумела, и побежала по сеням. Вслед за ней в дверь влез Илья:

– Что замолкли? – улыбнулся и усы пригладил. – Не тревожьтесь, живы все. Так, помяли друг дружке бока для острастки. Настя, бесноватый твой хотел тут на крыльце ночевать, насилу уговорил его пойти ко мне. Чую, погонит меня ни свет, ни заря свататься. Уля, вы уж уготовьтесь. И вот еще, ты ему поперек не вставай, удушит иль уши обкусает. Дурной совсем, – Илья хохотнул разок, другой, а потом зашелся смехом.

– Иля, ты чего ж хохочешь? – Ульяна руками всплеснула. – Откуда радость такая? От позорища едва убереглись, а ты счастливый.

– Уля, да будет тебе, – дядька встал и, не таясь Насти, приобнял тётку за плечи. – Сладилось же. Позор, не позор, Норов и так бы потащил к венцу. Хоть на плече, хоть за косу. Говорю же, дурной совсем сделался.

Настасья краснела, сгибалась от стыда, но и сама, как дядька Илья, счастлива была.

Потом уж хлопотали с ближниками до полночи: каравай спроворили сватовской и отдали его Никешке. Писарь обещался передать его свадебному дружке и спрятал до времени пышного хлеба в долгом расшитом рушнике в своей клетушке. Зинка трясла Настасьин летник – парчовый, золотого шитья – песни пела тихонько. Надумалась рыдать, да не стала, видно, тоже радовалась.

Сама боярышня не плакала, как должно невесте перед сватовством, всего лишь молилась Боженьке, чтоб ничего дурного не сотворилось до утра. Чтобы тётка не супила брови, дядька не ругался с Вадимом, а сам Вадим не подумал о ней, бесстыжей, скверного и не расхотел брать ее в жены.

К полуночи после жаркой мыльни в душистом предбаннике тётка чесала косу Настасье:

– Вот не зря приданого тебе собрала, – Ульяна ласково перебирала кудрявые пряди. – На всем готовом тебя получит, – подумавши немного, тётка захохотала. – Ох, не могу… Настасья, вспомни, я ж тебе Норова в мужья прочила еще по приезду сюда. А ты нос воротила, в коленки мне рыдала, чтоб не отдавала.

– Всему свое время и свой час, – Настя припомнила слова Иллариона. – Хлеб за день не вызреет, человек за день не поумнеет. Тётенька, не сразу я разглядела дар божий, не сразу узнала его и приняла. Если б не Вадим, так бы и осталась слепой…

– Батюшки святы, – тётка выронила из рук гребень частый. – Ты прям как поп. Это чего ж такого тебе Вадим напел?

– Ничего не напел, голубушка, – Настя улыбнулась. – Неволить не стал. С ним я и тесной клети не боюсь, знаю, что выпустит. За то и полюбила, должно быть. Не за злато, не за надел, не за мечи и боярство. Разумеешь?

Тётка молчала долгонько, а потом всплакнула:

– Верно, Настенька. Любовь не сторгуешь, за нее иным платить надобно.

Помолчали обое, а потом тётка снова стала тёткой, заворчала:

– Не иначе свадьбу попросит скорую. А нам метаться, хлопотать.

– Нет, – теперь и Настя прослезилась. – Покуда отец Илларион не явится из княжьего городища, обряда не будет.

– Ты в своем уме? Это седмицы две!

– Стало быть так. Буду просить Вадима, чтоб привез его.

Ульяна помолчала малое время, а потом хохотнула:

– И ведь опять твоя возьмет, Настька. Тебе не откажет, точно говорю. Бедный Вадимушка….

– Ты куда это, Вадим? – счастливая и нарядная Ульяна шла по сеням за Норовым. – Думаешь, сговорили тебя с Настей, так все дозволено? И не мысли даже. Где ж видано, чтоб жених с невестой до венчания под одной крышей обретались?

Норов остановился, сдержал крепкое словцо, но не смолчал:

– Ульяна, я в своем дому, – насупился. – Теперь и рубахи чистой взять нельзя из ложни? Заберу и уйду.

– Так я сама тебе соберу, и сама в дом к Илье принесу, – тётка потешалась. – И с чего ты об исподнем задумался сей миг? Едва гостей проводили, девки не успели со стола убрать.

Норов смолчал, но обиду затаил. И не с того, что тётка подначивала, а с того, что Настю увела. Только и успел, что взять любую за руку, встать под образ, каким Ульяна благословила их под радостный посвист свадебного дружки Ильи и пятка уважаемых десятников.

– Вадимушка, куда торопишься? – Ульяна руки сложила на груди, прислонилась плечом к стене. – Свадьба вскоре. Всего-то ничего осталось, – наново подначивала.