Я представляю и улыбаюсь. Но Кристем не бросает в мою сторону даже взгляда.

— А воздух… воздух — это свобода и одиночество. Частиц так мало, что они могут никак не задевать друг друга, совсем. Спокойно разойтись при встрече. И, тем не менее, они единое целое.

Понятия не имею, насколько близки к истине его слова, но картинка представляется вполне отчетливо. Я охотно верю, что именно о такой жизни он и мечтает. Спокойной, безмятежной и одинокой. Без лишних столкновений.

— А частицы — они все одинаковые? — говорю в пустоту под потолком над собой, не ожидая ни ответа, ни реакции.

— Что? — удивлённо переспрашивает Кристем, приподнимаясь, и, кажется, действительно впервые замечая мое присутствие рядом.

— Частицы, из которых состоит материя. Они одинаковые? Дело только в плотности, скорости, взаимодействии?

Хозяин вдруг довольно ловко садится рядом со мной на стол, неожиданно проводит пальцами по крылу, почти что ласково, словно я домашняя кошка.

— Да, я думаю, так. В конце концов, мы с тобой тоже созданы из одного… материала, а какие разные вышли.

Он почти улыбается, но это какое-то совсем неудачное сравнение.

— Тогда почему маги столь чётко делятся на стихии? Почему так трудно или даже невозможно превращать одну из стихий в другую?

— Хотел бы я знать, двадцать шесть! Вероятно, дело в определённой памяти, заставляющей частицы стремиться к возвращению в свое изначальное состояние к привычному, так сказать, поведению. Воду можно заморозить в лед или испарить, превратить в пар, но при первой возможности она снова станет водой.

Мне, безумной беспамятной частице, не знающей, где ее родная стихия, замершей на перепутье, очень хочется положить голову ему на плечо и просто слушать его негромкий умиротворяющий голос. Отчего-то вести подобные разговоры — слишком уютно, слишком привычно, и я быстрее болтаю ногами, чтобы скрыть смущение.

* * *

— Держи часы, двадцать шесть. Когда я махну рукой, резко перевернешь их. И скажешь мне, когда закончится песок.

— Да, господин.

— Кристем.

— Да, Кристем.

Маг из хозяина довольно слабый, хотя, конечно, мне трудно судить — мне, у которой никакого магического потенциала нет в принципе. И все же, наблюдая за его очередной отчаянной попыткой создать ветряной вихрь чуть больше ладони и удержать его не менее минуты, мне хочется влезть и сказать, что он все делает не так, даже несмотря на то, что я и понятия не имею, что и как он делает. Смерчики-вихри слишком слабые и беспомощно лопаются с глухими хлопками, стоит досчитать про себя до двадцати шести. Подкрашенный какой-то краской синеватый песок бодро отмеряет время. А еще смерчики тянутся ко мне, так и норовят подлететь, закружиться хороводом, и, вроде бы, рядом со мной они даже становятся крепче. Тогда, на вершине башни, я думала, что это случайность, но нет. Я чем-то их привлекаю, поэтому стараюсь отсаживаться вместе с огромными, от подбородка до колен, тяжёлыми песочными часами на другой конец комнаты. Кристем, погружаясь в таинства воздушной магии, никак не комментирует мой побег.

Я знаю, что эти и прочие песочные часы достались ему от отца, которого, кажется, сын искренне любил, по крайне мере, говорит он о нём с гордостью и особой нежностью. Лорд Мортимер часто путешествовал — собственно, у деятельного аристократа, далёкого от двора и лишенного магического дара, было не так уж много вариантов активной деятельности. Вероятно, многие из стоящих в кабинете наследника безделок были просто памятью об отце, а не только последствиями хаотичного и беспорядочного характера нынешнего владельца.

Смерчики лопались один за другим, но Кристем не отчаивался, вновь и вновь закручивая воздух, требуя отмечать время и записывать результат в тетрадку, а вот я уже изрядно устала, задыхалась от духоты — по одному ему понятным причинам лорд никогда не открывал окно во время своих магичеств. Невольно вспомнилась сцена на верхушке башни, взбудораженный Кристем, холодный ветер, бьющий в лицо, высота, пугающая и… манящая. Наверное, я никогда бы не простила Кристему этот его приступ минутного безумия, если бы не острое чувство возбуждения с горькой скулящей ноткой тоски.

Я хотела ветра. Высокого неба над головой. Воздуха. Перед глазами мелькнула картинка тёмно-серых горных вершин с шапками снега, и сердце сжалось, болезненно и сладко.

— Видишь? Двадцать шесть, ты это видишь?!

Я очнулась от путанных воспоминаний и обнаружила, что песок, а значит, и заветная минута, давно истекли, а прямо передо мной вращается огромный, по сравнению с предыдущими, в локоть высотой вихрь, а в его центре — какие-то затянутые им соринки и бумажки. Мои волосы колыхались от едва ощутимого дыхания магического творения.