Эх, пусть последняя прибежит сегодня, Род с ними, с догонялками этими. Не впервой ей подружек обходить, не впервой и в проигравших оставаться. Посидит она лучше здесь, комочек мурчащий обнимая, а догонялок было в её жизни — не счесть. В Прави тянулись дни плавно, неспешно, словно поток, бегущий у корней Царь-древа — говорят, это вершина самого Древа мироздания, где в кроне растут волшебные растения, отражающие звёздный свет, где, не зная усталости и горя, живут верховные боги, где живёт и Лёля в высоком тереме со своей семьёй и душами верных ей помощников — почивших людей, нет-нет, да и вспоминающих о жизни в далёкой Яви.

Ох, как же любила Лёля слушать такие рассказы от старой нянюшки! Ещё в сарафане детском ходила, а уже под песни земные засыпала, голосом тягучим, как патока, убаюканная. Под песни про то, что неведомо, но что узнать жуть как хочется. Про то, как вкусна вода холодная в жаркий день. Про то, как пахнет яблоневый цвет да цветок, акацией называемый. Про то, что самая тёмная ночь бывает пред часом рассветным. И про то, как сердце ланью трепещет, когда взглядом с любимым встречаешься. Последнее маленькая Лёля не понимала, а теперь подросла, да забыть не смогла: больно уж красиво сравнение с ланью слух ласкало, и сладкое что-то было в самих этих словах, будто мёд на устах… Но никому Лёля про мысли свои не сказывала, боялась засмеют.

Лишь однажды доверилась Леля в своей наивности Роду Великому — попросила послать ей сердце, ланью трепещущее, да только мать услышала и пристыдила. Негоже, мол, самого Рода по такой ерунде беспокоить. Не для того создана, чтобы мысли глупые в голову пустую вбирать. Честь Лёле великая выпала, ей одной только дозволено склонять колени у Царь-Древа и повторять заученный с младых лет обряд — просить мудрости для Прави, мира для Яви, спокойствия для тех, кто ушёл в Навь. Ну что за несправедливость — молить о милости для всех живущих, а о себе и словечка не замолвить?!

А как батюшка горд, что дочь его меньшая — Берегиня, заступница за род людской и род божеский! Не верила Леля, что она особенная, что есть до неё дело Роду Великому, однако ради батюшки похвалы да матушки одобрения склоняла голову под огромным дубом, ветвями, казалось, достающим до самого неба, ради отца и матери шевелила губами, бормотала бесконечные молитвы, а в мыслях же забавы новые сочиняла и лоскутки подбирала куклам тряпичным на одёжку. Но хоть играть ей разрешали, а то совсем не жизнь, а тоска.

***

Подруги на ступенях терема встретили Лёлю весёлым улюлюканьем:

— Последняя, последняя! — дразнились они, с шутливыми улыбками подбирая подолы длинных платьев, чтобы освободить Лёле место в центре. — Так и будешь в девках сидеть, всех женихов те, кто пошустрее, расхватают!

— До больно нужны мне ваши женихи, — насупилась Лёля, присаживаясь на ступеньку лестницы из светлого дерева. — Вот выйду замуж и буду, как сестрица Жива, постоянно на сносях. А коли не на сносях, так с детьми малыми нянчиться. Кто же веселиться с вами будет, Нянюшка?

— Так на то Жива и богиня плодородия, — возразила сидящая рядом девушка с румяными щеками и вздёрнутым носиком, Благослава. В Яви Благослава вытащила младшего братишку из полыхающей избы, но сама угорела. Не дожив и до шестнадцати годов, своей самоотверженностью Благослава заслужила право стать одной из ближайших Лёлиных подружек. — А ты дурная такая, тебе Род детишек не подарит, пожалеет бедненьких. Сама ещё дитя!

— Ой, чего это я дурная? — Лёля лениво отмахнулась от единогласного смеха подруг. — Неужто мне следует ходить нос повесив, словно лешачихе какой? Я хочу песни петь да хороводы водить. А батюшка вместо этого колени у Царь-Древа протирать заставляет! Вот почему Лёль и Полёль развлекаются, на дудочках играют весь день, а мне чуть только побегала, повеселилась — и снова молиться?

— Сколько ж ты веселиться будешь, егоза? Тебе уж восемнадцать лет стукнуло, совсем девка взрослая, — прозвучал позади скрипучий, но благожелательный голос. Нянюшка с большой плетеной чашей в руках осторожно спускалась по ступеням, задев по пути Лелю широкой юбкой, подчёркивающей хрупкость её старческой фигурки. Маленькая была Нянюшка, сухонькая, будто статуэтка из серцевины дерева вырезанная. — А братья твои не развлекаются. Они музыкой своей души людей соединяют. Взгрустнётся кому в одиночестве, и вдруг он будто мелодию флейты услышит, встрепенётся, потянет его сердечко куда-то, а там уже и судьба поджидает. А ты все дудочки, дудочки… — Няня провела ладонью по волосам Благославы, тут же расплывшейся в довольной улыбке. — Проголодались, небось, набегавшись, красавицы мои?

На нижней ступени лестницы Нянюшка сняла с глубокой чашки белое полотенце, и густой запах свежеиспечённой сдобы наполнил воздух. Лёля сглотнула, с наслаждением втягивая сладкий аромат. От удовольствия она даже зажмурилась на секунду, как кошка, которую давеча в саду гладила. Бедная Нянюшка считала, что не заслужила место в Прави, не сделала ничего особенного, разве что по совести жила, но Лёле казалось, Род вознёс её в Правь за заслуги в готовке. Воздушным сахарным булочкам старенькой няни суждено было стать кушаньем богов, а не кануть в забвение Нави.